Чистова И.: Беллетристика и мемуары Владимира Соллогуба

В истории русской литературы немного имен, вызывавших при жизни и после смерти столь разноречивые толки, как имя графа Владимира Александровича Соллогуба (1813--1882).

Воспоминания Соллогуба по праву вошли в золотой фонд русской мемуаристики. Так же как и лучшие повести Соллогуба, они с ин­тересом читаются и теперь, более чем через сто лет со времени их со­здания. Многое в прозе Соллогуба стало достоянием истории, но в ней живы традиции русской классики и то незаурядное художествен­ное мастерство, которое в свое время выдвинуло Соллогуба в первые ряды русских литераторов.

После гибели Лермонтова Белинский ставил его на второе место среди современных писателей -- сразу вслед за Гоголем. Через пят­надцать лет Добролюбов в язвительном памфлете будет уничтожать его литературную репутацию. Его будут причислять к либералам и консерваторам, к салонным беллетристам и демократической "натуральной школе", к романтикам и к реалистам. Во всех этих противоречащих друг другу суждениях есть своя доля истины.

Соллогуб жил и действовал в эпоху обострившихся противо­речий -- социальных и литературных и на грани двух сфер -- ари­стократического общества и все более демократизировавшейся литературы. И в жизни его, и в творчестве сказалась эпоха "промежутка". Он явился как писатель в то время, когда ранний русский реализм вызревал в недрах романтической школы, и по мере своих сил и дарования способствовал его становлению и укреплению. Его повести и рассказы не произвели революции в истории литературы, но заняли в ней прочное место -- настолько прочное, что, говоря о предыстории русского классического реалистического романа, мы не можем обойтись без имени Соллогуба.

второй половины XIX века, он неизменно привлекает к себе внимание читателя как действительно хороший прозаик: то, что он сделал в самый плодотворный его творческий период, не утратило своего художественного значения и по сие время.

Как же складывалась личная и литературная судьба Соллогуба?

Соллогуб происходил из знатной аристократической семьи; сын потомка старого польского рода, он по материнской линии был свя­зан со старинным московским семейством Архаровых, хорошо из­вестных в летописях патриархальной Москвы. Домашнее воспитание Соллогуба определили интересы отца, известного любителя искусства; первые литературные впечатления Соллогуб получил в доме Олениных, с которыми Соллогубы состояли в родстве.

В 1829 году его отвозят в Дерптский университет. В Дерпте юноша вступает во второй этап своего интеллектуального воспи­тания, который он сам связывает с домом Карамзиных: Андрей Ка­рамзин, старший сын историографа, был его товарищем по универ­ситету.

В 1834 году Соллогуб возвращается в Петербург; он всего только "действительный студент", что дает ему право лишь на весьма непре­стижную службу по министерству внутренних дел. Это, однако, не слишком огорчает молодого человека: он уверенно входит в "боль­шой свет" и чуть позже -- в "большую литературу". К этому времени он уже знаком с Пушкиным и Гоголем; близость к салону Карам­зиных дает ему возможность расширить и укрепить свои лите­ратурные связи. Карамзиным Соллогуб читает до печати свои сочинения и жалуется на ничтожность светского общества, где, однако, продолжает регулярно бывать. Эта светская ипостась общественного положения Соллогуба однажды едва не пришла в прямое столкновение с литературной: начинающему писателю, обо­жествлявшему Пушкина, предстояло стать против него на барьер с пистолетом в руках. В конце 1835 года его незначащий разговор на бале с Н. Н. Пушкиной был перетолкован светской сплетней и дошел до поэта. Последовал вызов -- и Соллогуб должен был принять его. Он твердо решил, впрочем, что стрелять в Пушкина не будет.

­ние пружины, действовавшие в "свете". Позднее, несколько сбли­зившись с Пушкиным, Соллогуб стал свидетелем последнего акта жизненной трагедии поэта. Тогда, в январе 1837 года, он не мог еще представлять себе причин этой трагедии со всей полнотой и отчет­ливостью: для этого ему нужно было пройти через искус художест­венного исследования окружавшего его общества. Такое исследова­ние содержалось в его повестях.

Соллогуб дебютировал в 1837 году в "Современнике" новеллой "Три жениха"; первый значительный литературный успех при­несла ему "История двух калош", напечатанная двумя годами позднее в "Отечественных записках". Здесь же в 1840 году Соллогуб публи­кует повесть "Большой свет" и первые семь глав "Тарантаса". В "Отечественных записках" Белинский провозглашал наступление гоголевской эпохи; здесь печатались Лермонтов, Одоевский, Кольцов. Прозу Соллогуба Белинский приветствовал: он видел в ней явственно проступающие новые черты.

"Граф Соллогуб занимает одно из первых мест между писате­лями новой школы,-- напишет Белинский спустя три года. -- Это талант решительный и определенный, талант сильный и блестящий. Поэтическое одушевление и теплота чувства соединяются в нем с умом наблюдательным и верным тактом действительности" ¹.

Соллогуб, испытав некоторое влияние Гоголя, ощутимое в "Исто­рии двух калош", вскоре находит свою тему в современной прозе: жизнь светского общества. Он с пристальным вниманием всматри­вается в нее; он беспощаден в ее оценках, продолжая при этом оста­ваться человеком "света", одним из тех, кто принадлежал к бли­жайшему окружению императорской семьи.

В глазах двора Соллогуб был сочинителем-дилетантом; действи­тельно, писательство было для него не профессией, а скорее досугом. Он писал водевили и куплеты для придворных празднеств, ему могли предложить и тему для сочинения в прозе; такое предложение не могло не быть принято. Все это надо иметь в виду, читая и оценивая повесть "Большой свет".

­лине императрицы С. М. Виельгорской и заодно осмеять велико­светские претензии Лермонтова, позволившего себе в маскараде легкую дерзость в отношении то ли великих княжон, то ли самой императрицы. Соллогуб подчинился заказу великой княгини Марии Николаевны. Он рассказал историю любви князя Щетинина к "ангелу" -- Наденьке. Он назвал основного героя Михаилом Леониным и сделал его армейским офицером, без светского воспи­тания, без состояния и связей в высшем обществе, имеющим ста­руху бабушку, которая не чает в нем души. Он показал, как бедный корнет ухаживает за красавицей "низшего круга", а затем пускается в погоню за блестящим призраком великосветского адюльтера и ста­новится жертвой расчетливой интриги. Он наделил Леонина другом и покровителем -- таинственным и разочарованным Сафьевым, в котором современники узнавали то С. А. Соболевского, то друга Лермонтова А. А. Столыпина-Монго.

Сразу же по выходе из печати "Большой свет" стал предметом шумного обсуждения. Великосветский Петербург терялся в догадках, пытаясь выявить степень авторского вымысла и раскрыть имена реальных лиц, выведенных Соллогубом в своем произведении, опре­делить характер отношений с ними писателя; возможно, вспоминали о существовании некоторых трений между Лермонтовым и Солло­губом.

Со временем "Большой свет" приобрел репутацию пасквиля; между тем репутация эта, как мы попытаемся показать, в общем лишена оснований.

Начнем с того, что Леонин в "Большом свете" изображен с не­скрываемым сочувствием; трудно предположить, что Соллогуб не энал, что так памфлет не пишут.

Далее. Известно, что современники не воспринимали "Большой свет" как пасквиль: ни Карамзины, ни Белинский, ни сам Лермонтов. Ближайшие друзья Соллогуба, которые хорошо знали, насколько высоко ценил Соллогуб исключительное дарование Лермонтова, встретили повесть с одобрением. Лермонтов же не только сохранил дружеские отношения с Соллогубом, но еще более с ним сблизился. Трудно представить себе, что это могло произойти, если бы поэт почувствовал себя задетым.

Попробуем это объяснить. Лермонтов читает "Большой свет" в 1840 году; не исключено, что он был знаком с рукописью до ее пуб­ликации и посвящен Соллогубом в историю ее создания. Лермонтов легко улавливает некоторое свое сходство с Леониным -- но в каких-то общих, несущественных чертах. "Обидного" совпадения обнаружить не удается. Соллогуб, например, мог бы уязвить Лермонтова, стра­давшего от своей внешней непривлекательности, придав Леонину черты портретного сходства, но он этого не делает: Леонин замеча­тельно хорош собой. (Заметим, что детский портрет Леонина аб­солютно совпадает с портретом Соллогуба-ребенка, содержащимся в воспоминаниях писателя.)

Еще ряд весьма значительных несовпадений: Леонин беден, Лермонтов состоятелен; Леонин ординарен, Лермонтов талантлив.

Лермонтов-поэт, ко времени создания "Большого света" на­ходившийся в зените своей литературной славы и светских успехов, мог вполне отнести к себе только одну строку "Большого света", в реплике Щетинина, обращенной к княгине Воротынской: "... Я поеду слушать стихи Л." Эта строка повести со всей определенностью ставит барьер между Лермонтовым и героем Соллогуба.

Соллогуб изобразил не Лермонтова, но, как он говорил, его "светское значение". Лермонтов, пояснил Соллогуб, "не принадлежал (...) по рождению к квинтэссенции петербургского общества, но он его любил, бредил им, хотя и подсмеивался над ним, как все мы, греш­ные..."²­тельнице М. А. Лопухиной, относящееся к концу 1838 года: "Вы знаете мой самый главный недостаток -- тщеславие и самолюбие. Было время, когда я стремился быть принятым в это общество в ка­честве новобранца. Это мне не удалось, аристократические двери для меня закрывались..."

Вот она, схема характера Леонина,-- Лермонтов 1834 года, еще безвестный, новичок в петербургском свете. В 1840 году он вспоми­нает об этом времени с торжеством победителя: "А теперь в это же самое общество я вхож уже не как проситель, а как человек, который завоевал свои права"; "Весь этот свет, который я оскорблял в своих стихах, старается осыпать меня лестью"³. Узнал ли Лермонтов в Леонине себя самого пяти- или шестилетней давности? Если да, то поэт был скорее польщен, чем задет: ведь он окончательно расстался с этим своим прошлым и, с точки зрения настоящего положения, мог быть к нему лишь небрежно-снисходительным.

Еще одна деталь: от столь болезненных для самолюбия первых своих шагов в свете Лермонтов "отделался" и в собственном твор­честве, рассказав в "Княгине Лиговской" историю Печорина, который страстно желал "заставить толпу взглянуть на себя", изо всех сил стараясь "приобрести то, что (...) называют светскою известно-стию..." ⁴.

Нам трудно судить теперь, что в Леонине принадлежит соб­ственно Лермонтову, а что является плодом разновременных наблю­дений над разными людьми и художественного обобщения. Через год после выхода "Большого света" в предисловии к "Герою нашего времени" Лермонтов будет иронизировать над "жалкой доверчи­востью" читателей, усмотревших в книге портрет сочинителя и его знакомых. "Герой нашего времени, милостивые государи,-- напишет он в черновой рукописи,-- точно портрет, но не одного человека; это тип..." Лермонтов употребил понятие, уже ставшее достоянием рус­ской литературы; им пользовался и Соллогуб. "Тип" есть обобщен­ный социальный характер. Леонин был одним из таких характеров, на который, в соответствии с "заказом" (Соллогуб искусно создавал видимость его исполнения), были слегка нанесены индивидуальные черты лермонтовской биографии. "Жалкая доверчивость публики" получала пищу для далеко идущих догадок.

"тип" Леонина обозначился у Соллогуба еще до "Большого света": укажем, например, на Леонова в "Трех женихах",-- и входил в целую галерею образов, отчасти традиционных, отчасти впервые введенных писателем в русскую прозу.

Повести Соллогуба принадлежали к особой внутрижанровой группе, которая получила название "светская повесть". 1830-е годы -- время ее расцвета. Тесно связанная с романтической литературой, светская повесть успешно воплощала главную идею романтического сознания: борьбу личности с обществом. Конфликт определяло противостояние персонажей: светского человека, связанного на каждом шагу общественными требованиями и оттого утратившего свою инди­видуальность, и человека естественного, неподвластного влиянию среды, в которой он вынужден был существовать. Эта сюжетная и концепционная схема была использована Соллогубом в ряде повестей, резко контрастно в "Медведе" (1842), более мягко -- в "Большом свете". В "Большом свете" носителем "естественных начал" оказы­вается Наденька, полуребенок, воспитанная в деревне, в непосред­ственной близости к природе, в идиллически-патриархальной среде. Любовь к ней преображает модного князя -- точнее, не преображает, а пробуждает в нем не угасшее до конца стремление к нравственному идеалу. Устами ребенка произносится наивный, но окончательный суд над обществом: "Здесь страшно; здесь все друг против друга". И столь же закономерно венчает эту галерею идеальных героев ба­бушка Леонина, явившаяся из деревни, чтобы спасти любимого внука, запутавшегося в светских сетях.

Традиция романтической светской повести подсказывала Сол­логубу и другие образы и мотивы. Символический мотив "маска­рада", хорошо известный нам по повести Н. Ф. Павлова и лермон­товской драме, становится центральным и в "Большом свете" и несет те же функции: это маскарад чувств -- условных, холодных, под­дельных, за которыми прячется оскорбленное подлинное чувство или расчетливый порок.

К теме маскарада Соллогуб обратился еще раз в повести "Лев" (1841) -- но уже в сниженно-пародийном плане, используя гоголевский прием гротескно-комического письма.

Однако еще важнее оказался для Соллогуба тот принципиально новый метод изображения характеров и обстоятельств, который скла­дывается в это время и широко войдет в литературу в произве­дениях писателей "натуральной" школы.

­тельно в том же направлении; его ориентиры из прежних образцов -- Пушкин со "Станционным смотрителем", Гоголь с "Невским про­спектом", Лермонтов с "Кавказцем", который должен был войти в сборник русских "физиологических" очерков "Наши, списанные с натуры русскими", изданный А. П. Башуцким.

Не менее значительной была для Соллогуба и традиция фран­цузского романа-фельетона и нравоописательного очерка, именно здесь впервые получившего название "физиологии". Соллогуб пре­красно знал современную ему французскую литературу, и в самой его прозе есть следы знакомства с сочинениями "физиологов" 1830-х го­дов -- Ж. Жанена, М. Сулье, Поль де Кока, А. Карра. И он прекрасно знал аристократическое русское общество, в котором провел почти всю свою жизнь. Он сделал из него объект "физиологических" наблюдений. Он выделял социальные группы и характеры -- "типы", с присущими им черточками общественного и бытового поведения и описывал их так, как "физиологи" описывали "торговца", "мещанина", "чиновника". В этом заключалось то новое, что привносил Сол­логуб в "светскую повесть" -- угол зрения, метод анализа.

Он находил среди светских людей "льва" и "фешенебля" и под­робно рассказывал, в чем заключается разница в их общественной роли, манере одеваться и вести себя ("Лев"). Он анализировал от­дельно группу "медведей" -- недостаточно богатых и знатных, чтобы проводить время в гостиных, и недостаточно ученых и трудолю­бивых, чтобы замкнуться в своем кабинете ("Медведь"). Его инте­ресовал тип армейского офицера, который раньше щеголял стерео­типными каламбурами, а ныне воспитывается в Университетском пансионе, знает по-французски, любит отечественную словесность -- конечно, романтическую,-- и разочарован в жизни -- совсем как лер­монтовский Грушницкий, еще не появившийся на свет ("Три жениха"). Он описывает разные слои петербургского дворянства -- общество "хорошее" и общества "второстепенные" ("Большой свет"). Его герои -- не столько индивидуальности, сколько "типы",-- и именно поэтому они всегда имеют биографию, которая предопределяет их положение в обществе и во многом управляет их поведением.

Эта социальная определенность персонажей сближала Соллогуба с писателями "натуральной школы" не только в сильных, но и в слабых сторонах творчества. Подобно ранним "натуралистам", Сол­логубу не хватало психологического содержания. Этот недостаток Соллогуб восполнял прямым авторским комментарием или тради­ционной психологией героев "светской повести". Иначе и не могло быть: его проза возникала на перекрещении двух путей: "светской повести" и "физиологии". Он сумел, однако, приблизиться к пси­хологическому повествованию, разработав новый в литературе ха­рактер -- характер "доброго малого".

В "Большой свет" Соллогуб вставил прямую литературную декла­рацию. Он заявил своим читателям, что пишет повесть не из "вымы­шленного мира", с его таинственными героями, обуреваемыми траги­ческими страстями,-- а из мира действительного, какой он находит в Михайловском театре, на железной дороге, на Невском проспекте.

"добрые молодые люди", по­хожие на всех остальных. Они жаждут деятельности и глубокого чувства, преисполнены отвращения к светской суете. Обстоятельства препятствуют им -- и они не в силах им противиться. "Свет" заявляет на них свои права -- и им остается грустно смотреть на крушение своих иллюзий.

Когда появился рассказ Соллогуба "Сережа. Лоскуток из вседнев­ной жизни" (1838), Белинский заметил, что подобный характер впервые является в литературе. "Сережа" -- история безвольного героя с не­состоявшейся биографией: "одна минута поэзии", случившаяся в его жизни,-- и та оказалась "горькой глупостью". Леонин "Большого све­та" тоже испытывает драму несостоявшегося счастья, "утраты не­возвратимой". В "Аптекарше" (1841) -- одной из лучших вещей Сол­логуба -- эта ситуация и характер организуют весь сюжет.

История молодого аристократа барона Фиренгейма до известной степени повторяет и продолжает историю Виктора из "Двух студен­тов"; встреча по прошествии нескольких лет с некогда любимой женщиной, которую Фиренгейм оставил, повинуясь воле отца, и вскоре забыл в рассеянии службы и светской жизни, вызывает в его душе целую бурю чувств; героиня разделяет его любовь, но счастье недостижимо: "между светским щеголем и бедной аптекаршей не должно быть ничего общего".

Фиренгейм, душа которого не окончательно погублена светом, невыразимо страдает. Однако Соллогуб неудовлетворен таким фина­лом; он идет дальше и судит своего героя неумолимой логикой со­бытий. После разговора с некрасивым, заурядным, отнюдь не ро­мантическим Францем Иванычем, мужем Шарлотты, оказавшимся вместе с тем неизмеримо выше Фиренгейма в нравственном отношении, последний покидает город.

Если бы повесть на этом заканчивалась, конфликт ее варьировал бы уже известные конфликты "Двух студентов" и "Большого света". Но в ней есть еще концовка и эпилог.

Посеянное зло принесло свои плоды. Подобно Печорину, Фи­ренгейм невольно разрушает чужие судьбы. Не сказалось ли в "Ап­текарше" воздействие лермонтовского романа?

Несомненно одно: "Аптекарша" была шагом к социально-пси­хологической повести. Несколько позднее Соллогуб сделает попытку взглянуть на мир глазами своих героев. Новелла "Бал" носит под­заголовок: "Из дневника Леонина".

Психологической повести в точном смысле Соллогубу создать не удалось -- да вряд ли он и ставил себе такую задачу. Он открывал для литературы характер, точнее, схему характера и оставлял его аналитическое исследование своим более талантливым современ­никам. Но для него самого эта находка также не прошла бесследно: она сказалась, между прочим, и в сюжетном построении его после­дующих повестей.

Сюжетной интриге Соллогуб всегда придавал большое значение. Ему удавались повести, рассказанные непринужденно-небрежно; он умел точно, легко н естественно развернуть событийную цепь со сложными перипетиями. Однако с течением времени внешняя, собы­тийная сторона рассказа начинает у него заменяться внутренним сюжетом, который мы с некоторыми оговорками могли бы назвать психологическим. Мотив "несостоявшегося счастья", неоднократно служивший Соллогубу для построения характера, теперь формирует самый сюжет. Так построена "Метель" (1849) -- один из самых бле­стящих образцов соллогубовской прозы и едва ли не высшее дости­жение его психологизма. В "Метели" ничего не происходит -- только мимолетная встреча двух молодых людей, одинаково страдающих: она -- от деревенского одиночества, он -- от одиночества в столичном свете. Они открываются друг другу, как можно открыться только незнакомому человеку; в них успевает вспыхнуть взаимное чувство -- и здесь они должны расстаться навсегда. Все это рассказано с не­обычным ранее для Соллогуба сдержанным лаконизмом и психологи­ческой насыщенностью: "Кольца я вам не могу дать,-- сказала она, нахмурив(шись). -- У меня только одно кольцо -- венчальное; а из Воронежа я вам пришлю образ. Он принесет вам счастье; он напомнит вам о нашей встрече и о той, которая вас будет вечно помнить и лю­бить. Вы -- один человек, который ее понял; вы, разумеется, рассе­етесь и меня забудете, но я буду вас вечно помнить. Я помолюсь за вас..."

"метель" способны на несколько часов вырвать человека из предустановленного порядка вещей, за­ставить его быть самим собой и поманить обманчивым призраком несбыточного счастья.

Семь глав "Тарантаса", лучшего и наиболее известного произ­ведения Соллогуба, как уже отмечалось, были еще в 1840 году напеча­таны в "Отечественных записках"; отдельное издание с политипажами

Г. Г. Гагарина появилось лишь в 1845 году и стало незаурядным явлением не только в литературе, но и в книжной графике и поли­графии. "Тарантас" пользовался необычайным успехом. Белинский сообщал, что за последние годы только "Мертвые души" и "Петер­бургский сборник" Некрасова привлекли к себе такое читательское внимание.

­мещик, практичный хозяин Василий Иванович, и молодой дворянин, недавний парижанин Иван Васильевич, одержимый горячим жела­нием изучить великую и святую Россию, "дойти до познания народ­ного духа", с тем чтобы найти источник истинного просвещения, "коим должно заменить жалкое "полупросвещение"" -- причину теневых сторон русской действительности.

Перед путешественниками и читателями развертываются картины провинциальной Руси, мастерски написанные наблюдательным быто­писателем, ориентирующимся на сатирическую школу Гоголя. Русские провинциальные типы зарисованы беспощадной рукой писателя-физиолога, обнажающей искусно скрытые, невидимые, на первый взгляд, нравственное уродство и социальные пороки.

"Тип" губернаторши вызвал крайнее недовольство Николая I -- Соллогубу пришлось испытать несколько неприятных минут, выслу­шав суровый выговор разгневанного императора.

"Губернаторша" не была единственной сатирической страницей в "Тарантасе". Столичная жизнь переняла у Европы поверхностное образование и "крупные пороки"; в глубинах России -- "земли столько, что глаза устают смотреть; дорога скверная (...) по дороге идут обозы (...) мужики ругаются -- вот и все (...) а там: то смотри­тель пьян, то тараканы по стене ползут, то щи сальными свечами пахнут" -- таковы безотрадные наблюдения Ивана Васильевича; прекраснодушные мечты и книжные идеалы героя опровергала сама реальная действительность, наводившая на горькие мысли о бесперспективности его благих намерений.

Начало "Тарантаса", с которым познакомили читателя "Отече­ственные записки", как будто предполагало продолжение критики славянофильских утопий. Так думал и Белинский, в ту пору резко выступавший против славянофилов. Однако его ожидания были об­мануты: новые главы "Тарантаса" содержали социальную концепцию, мало приемлемую для славянофилов, но уж совершенно чуждую Белинскому.

­ческий -- все более уступает место лиризму и патетике. Не сказалось ли на новых главах "Тарантаса" общение Соллогуба в Ницце в 1843-- 1844 годах с Гоголем, работавшим в это время над вторым томом "Мертвых душ"?

Заключает повесть социальная утопия: прообраз будущей России, "золотой век" общественной гармонии, идеальный мир, сочетающий национальную самобытность с благами европейского просвещения. В этом обществе полного благосостояния и благоденствия каждого живут люди, решительно не похожие на тех моральных уродов, ко­торых встречал Иван Васильевич в своем путешествии по реальной Руси, так чудесно преображенной в его удивительном сне; теперь зна­комые Ивану Васильевичу лица, в прошлом такие далекие от совер­шенства, являют собой воплощение национального достоинства и слу­жения общественному долгу. Достигнуть общего счастья сделалось возможным, как представляется Соллогубу, благодаря неотделимому от свободы истинному просвещению, согласованию, но не сокруше­нию разнородных стихий, ибо мир держится равновесием, заключаю­щимся в одной только христианской любви. На этой основе строятся отношения между сословиями, каждое из которых вносит свою лепту в общенародный подвиг, осуществляющийся под эгидой дво­рянства.

В это "прекрасное далекое" Ивана Васильевича переносит фан­тастическая птица, в которую превращается тарантас. Ассоциация с гоголевской Русью-тройкой напрашивалась у современников сама собой.

Заключительная глава, далеко не лучшая в книге, между тем разъясняла многое в системе образов и авторских оценок. Почти каждый из героев сохранял под уродливой оболочкой, порожденной временем и средой, идеальные человеческие начала.

Двойственность героев Соллогуба определила и двойственное отношение к ним автора. Соллогуб иронизирует над Иваном Василь­евичем, смешным и нелепым в своих попытках познать Русь и "сбли­зиться с народом", но в оценке его как исторического феномена Сол­логуб абсолютно серьезен. Писатель, перефразируя лермонтовскую "Думу", вспоминает о целом поколении эпохи безвременья, обреченном на гибель в поисках и предчувствии "света"; этот "свет" уже про­бивается в рассуждениях и донкихотских порывах Ивана Васильевича. Через десять лет, когда Соллогуб еще раз представит читателю воз­можность встретиться с Иваном Васильевичем ("Иван Васильевич на Кавказе"), он признается в любви к герою, который для него явился выражением "прекрасных стремлений, порывов и верований" его собственной молодости: "не раскрывался ли тогда так ясно (...) целый пестрый мир заманчивой невозможности, полный то упоительных надежд, то полу ребяческих негодований"? ⁵

"практически-дельном" Василии Ивановиче. Василий Иванович, патриархальный помещик, пекущийся о благе своих крестьян, по мысли Соллогуба, призван быть связующим звеном между разобщенными крестьян­ством и "образованным классом", призван устранить трагическую оторванность аристократии от народа.

Выход в свет "Тарантаса" вызвал множество откликов; оценки книги Соллогуба, исходившие от разных литературных партий, были разноречивыми: повесть предоставляла возможность различных тол­кований идеи и авторской позиции.

Белинский, для которого концепция повести, утверждавшей патриархальность и незыблемость сословных границ, была неприем­лема и который теперь должен был выступить против писателя, поднятого им в свое время на щит, избрал путь скрытой полемики, объявив Ивана Васильевича иронически-сниженным образом и отде­лив его полностью от автора-повествователя, самого Соллогуба. Пред­ставив Ивана Васильевича персонажем пародийным, Белинский обратил внимание читателя еще и на то обстоятельство, что герой "Тарантаса" является тезкой крупнейшего деятеля славянофиль­ства Ивана Васильевича Киреевского. (Когда через десять лет Соллогуб будет писать продолжение "Тарантаса", он упомянет и о брате Ивана Васильевича -- Петре, утвердив теперь вслед за Белинским связь своих героев с Иваном и Петром Киреев­скими.)

Белинский не согласился с Иваном Васильевичем; Соллогуба же он совершенно искренне хвалил как талантливого художника, за­печатлевшего образ современного славянофильского Дон Кихота.

И. И. Панаев рассказывал, что, прочитав рецензию (напеча­танную без подписи), Соллогуб спросил Белинского: "Что это, вы надавали мне оплеух?" "Если вы называете это оплеухами,-- по­следовал ответ,-- то должны по крайней мере сознаться, что для этого я надел на руку бархатную перчатку" ⁶.

"Тарантаса" кончалось. Писатели нового поколения, появление которых Соллогуб с радостью приветствовал, посещали его вечера, но всерьез к нему не относились: они видели в нем лишь любителя, литератора по случаю, водевилиста и автора альбомных стихов. Впрочем, такое амплуа Соллогуб выбрал сам. "Я был свет­ским человеком между литераторами и литератором между светскими людьми, и от этого я навлекал на себя не раз негодование обоих лагерей" ⁷.

В середине 1850-х годов Соллогуб напоминает о себе, выпуская пять томов своих сочинений. Они были встречены уничтожающим памфлетом Добролюбова. Время Соллогуба кончилось.

Соллогубу, однако, еще предстояло выступить на литературной арене -- с сочинением, которое напомнит читателю о незаурядном писательском даровании автора "Тарантаса"; более того, оно явится замечательным памятником культуры, запечатлевшим сюжеты и героев целой эпохи -- исторической, общественной, литературной, музыкаль­ной, художественной жизни России и Запада на протяжении многих десятков лет: речь идет о мемуарах писателя.

Соллогуб должен был написать воспоминания. Обращение пи­сателя к мемуарам покажется естественным и даже неизбежным, если вспомнить об автобиографичности его прозы. Соллогуб ведь и на­чинал с изображения пережитых дней; именно дерптская реальность начала 1830-х годов положена в основание "Двух студентов". Позд­нее Соллогуб будет черпать сюжеты из жизни большого света, кото­рому принадлежал по рождению и с которым был неразрывно связан с первых послестуденческих лет; здесь же писатель найдет и харак­теры своих персонажей. Так возникнут "Большой свет", очерки "Кня­гиня", "Лев", "Медведь".

Проза Соллогуба сохранила для будущих поколений образы лю­дей ушедших времен, социальную, бытовую сферу, в которой они действовали, психологические коллизии, которые они переживали.

Мемуарам предшествовали устные рассказы. Соллогуб любил и прекрасно умел рассказывать. В 1840-х годах он, например, расска­зывал А. Никитенко о пушкинской дуэли. О Пушкине рассказывал Соллогуб в самом начале 1850-х годов П. В. Анненкову, симбирскому помещику В. П. Юрлову. П. Д. Боборыкин, встречавшийся с Сол­логубом в середине 1850-х годов в Дерпте, вспоминал: "... От него я услыхал за два сезона, особенно в Карлове,-- целую серию рассказов из его воспоминаний о Пушкине, которого он хорошо знал, Одоев­ском, Тургеневе, Григоровиче, Островском" ⁸. Далеко не все, о чем рассказывал Соллогуб, вошло в текст мемуаров; мы не най­дем в нем, например, рассказа Соллогуба о Гончарове, записан­ного тем же Боборыкиным: "Для него (Гончарова. -- И. Ч.) стоило великих усилий решиться на что-нибудь такое, что может по­ставить его в неловкое положение. Про эту преобладающую черту его натуры и воспитания мне много рассказывал автор "Тарантаса" граф В. А. Соллогуб, еще в последние годы моего учения в Дерпте. Он хорошо знал Гончарова с самых первых его шагов как писателя, и у него было несколько забавных рассказов: как Иван Александрович тревожно охранял свою неприкосновенность, боясь пуще огня как-нибудь себя скомпрометировать" ⁹.

­лей российской словесности; свое вступление в общество Соллогуб ознаменовал докладом о знакомстве с Гоголем, Пушкиным, Лермон­товым. П. И. Бартенев тогда же напечатал доклад в "Русском ар­хиве"; был выпущен также и отдельный оттиск журнальной публи­кации.

Это выступление в печати, возможно, навело Соллогуба на мысль о том, чтобы написать уже собственно мемуары: "Много у меня мате­риалов,-- сообщал писатель,-- много воспоминаний об иностранной и русской жизни, о Кавказе, о войне и мире, об искусстве и худож­никах, о коловороте стремлений, личностей, событий, в которых я двигался в течение полувека" ¹⁰.

Первый вариант воспоминаний Соллогуба появился в газете "Русский мир" в 1874 году; публикации предшествовало авторское чтение, о котором вспоминал К. Ф. Головин, связанный служебными отношениями с писателем и хорошо знакомый с его семьей: "Весною (18)74 года должно было происходить в небольшом кружке чтение графа Соллогуба, только что окончившего свои мемуары. Все при­глашенные предчувствовали, что мемуары будут чрезвычайно забавны и съехались аккуратно. Но вот уже 11 часов, пробило 12, а графа все нет. Собирались уже разъезжаться, как Соллогуб вошел, весь запы­ленный, в какой-то тужурке и желтых башмаках. Он извинился развязно, как всегда, что должен был просидеть в окружном суде до приговора по какому-то делу, чрезвычайно затянувшемуся. И что же? Ни долгое ожидание, ни более чем небрежный костюм не были по­ставлены ему в вину. Я мог воочию убедиться, как настоящий талант подчиняет себе светскую чопорность. И граф сумел вознаградить своих слушателей за терпение: отрывки из его записок оказались восхитительными" ¹¹.

Первую главу варианта 1874 года (в нем было две главы; вто­рая не закончена) Соллогуб рассматривал как предисловие, как некое введение, подготавливающее читателя к дальнейшему повествованию: "Я хотел в этом предисловии коснуться борьбы искусства с настоящею жизнью в нашем (...) обществе (...) И в моей скромной незаметной доле борьба искусства с жизнью имела тоже некоторое значение, и потому в моих рассказах, которые, в сущности, не что иное, как автобиография, мне показалось нужным установить, так сказать, об­щую тональность дальнейших заметок" ¹².

Это "предисловие" не вошло в окончательный текст мемуаров, который Соллогуб строил как хронологически последовательное из­ложение автобиографии.

­кованы после его смерти, в 1886 году, в "Историческом вестнике"; в 1887 году вышли отдельным изданием.

Память Соллогуба сохранила многое. Мемуарист предлагал чи­тателю увлекательнейший рассказ о событиях былых времен, сви­детелем и участником которых ему довелось быть. В поле его зрения почти шесть десятилетий -- от конца 1810-х годов до последних лет 1870-х.

Исторические сюжеты не слишком занимают Соллогуба. Область его преимущественных интересов -- литература, искусство, свет: в этой сфере протекает его собственная жизнь и творческая деятельность светского человека и литератора.

Пушкин и Гоголь -- главные герои повествования Соллогуба. Знакомство с ними явилось, пожалуй, одной из наиболее ярких стра­ниц в биографии мемуариста; через тридцать с лишним лет после этого Пушкин и Гоголь окажутся запечатленными в воспоминаниях писа­теля.

Становление Соллогуба как литератора относится к концу 1830-х годов, его творческий взлет -- к началу 1840-х. Ведущие литератур­ные деятели этой поры -- Лермонтов, затем Достоевский, Григорович, Некрасов, Панаев -- естественно попадают на страницы его мемуаров.

с помощью литературных кружков и салонов. Потому такое значительное место отдает Соллогуб описанию петербургских гостиных -- Карамзиных, Ростопчиной, Одоевского, Виельгорских; рассказ о доме Виельгорских, где литературные интересы тесно переплетались с интересами музыкальными, позволяет Соллогубу показать многих ярких представителей русского музыкального ис­кусства.

Интерес к литературе и искусству подчинял себе деятельность большинства великосветских аристократических салонов Петербурга. Соллогуб знакомит читателя с Воронцовыми-Дашковыми, Хитрово, Юсуповыми, Демидовыми, Барятинскими, живописует разнообразные стороны их жизни, быт, традиции, нравы -- все то, что составляет неповторимый колорит эпохи.

По делам службы Соллогуб подолгу жил во Франции; видней­шие деятели французской культуры органично вошли в его повест­вование, страницы которого сохранили для потомков множество любо­пытных историй и красочных эпизодов из жизни известных литера­торов, музыкантов, живописцев.

Эта широчайшая панорама русской и европейской жизни местами еще более раздвигается; Соллогуб нередко прибегает к экскурсам в век минувший: помимо собственных впечатлений, писатель исполь­зует рассказы своих старших современников. Так появляются коло­ритные портреты Потемкина, графа Ланжерона, члена Государствен­ного совета Ю. А. Головкина, Архаровых, Нарышкиных, графини Н. П. Голицыной и других.

Обилие фактов и сведений, содержащихся в соллогубовских мемуарах, плотная насыщенность материалом -- главная их ценность. Между тем сам Соллогуб цель и назначение своих воспоминаний видел в другом. Почтенный старец, проживший долгую и, по выра­жению одного из современников, полную "несообразностей" жизнь, писатель, переживший головокружительный взрыв популярности и столь же быстрое ее падение -- к середине века Соллогуб "не имел связи с тогдашними передовыми идеями настолько, чтобы самому обновиться"¹³­женной творческой жизнью литератора и административными забо­тами охваченного честолюбием чиновника, пытается осмыслить свой жизненный путь в контексте многих исторических обстоятельств и судеб: "Если мои воспоминания могут представить какое-нибудь зна­чение, то не иначе как по выводам..." ¹⁴

Следует признать, что эта субъективная сторона мемуаров Сол­логуба наименее интересна. Время создания записок наложило на них свою печать. Мемуары писал человек, чей жизненный финал удиви­тельным образом не соответствовал многообещающему началу; автор пробует найти этому оправдание и объяснение, ссылаясь прежде всего на наступление новых времен, с его точки зрения принесших с собою упадок во всех сферах жизни -- общественной, духовной, нравственной. Все писательские и человеческие симпатии Соллогуба отданы старому времени, годам детства, отрочества, юности, первых успехов в свете и литературе; как личность Соллогуб здесь определенно интереснее, привлекательнее, чем в заключительной части своих мемуаров.

Воспоминания, охватывающие период с середины 1850-х до конца 1870-х годов, то самое новое время, в котором Соллогуб не сумел найти своего места -- видимо, не хватило широты взгляда, не хватило "на­туры",-- написаны с раздражением откровенного неудачника, для которого жизнь, говоря словами самого писателя, оказалась "длинной повестью обманутых ожиданий, неудачных стремлений, литературных попыток и разочарований" ¹⁵; политический консерватизм, негативное отношение к переменам в русском обществе, сетования по поводу измельчания человеческой личности, необъективность самооценки здесь весьма заметны.

И все-таки не это определяет общую тональность воспоминаний. Соллогуб, о котором большинство современников отзывалось не слишком лестно, обладал довольно редким свойством характера, которое делает позицию мемуариста чрезвычайно симпатичной читателю; он был доброжелателен и абсолютно не ревнив к своим собратьям по перу и вообще людям, посвятившим себя искусству. Еще раз обращаемся к свидетельству Боборыкина: "В таких людях, как гр. Соллогуб, надо различать две половины: личность извест­ного нравственного склада, продукт барски-дилетантской среды с разными "провинностями и шалушками", и человека, преданного идее искусства и вообще, и в области литературного творчества. В нем сидел нелицемерный культ Пушкина и Гоголя; он (...) способен был поддержать своим сочувствием всякое новое дарование" ¹⁶.

"Появление всякого но­вого замечательного таланта в русской литературе, -- отмечал Па­наев, -- было праздником для Соллогуба. В Соллогубе не было ни малейшей тени той литературной зависти или того неприятного ощу­щения при чужом успехе, которые, к сожалению, нередко встречаются в очень талантливых артистах и литераторах" ¹⁷.

Вот почему так приятно читать записки Соллогуба о его выдаю­щихся современниках -- будь то литератор, музыкант, актер или ученый.

Воспоминания Соллогуба -- это вместе с тем не просто содержа­тельное и приятное чтение. Перед нами полноценный исторический источник. Достоверность мемуаров Соллогуба выявляется в их со­поставлении с другими документами, относящимися к литературной и бытовой летописи эпохи, прежде всего с эпистолярием.

Наиболее ярким примером здесь могут служить воспоминания Соллогуба о Пушкине -- ценнейший источник наших знаний о преддуэльных событиях конца 1836 года и самой дуэли. Ценность его определяется не только достоверностью фактической, но и достовер­ностью интерпретации -- исторически точной, глубоко проницательной оценкой событий.

­дине 1830-х годов, когда Пушкин, измученный опекой царя, людским злословием и мелочной житейской суетой, по существу был лишен возможности писать. Соллогуб, один из немногих современников Пушкина, сумел глубоко постигнуть суть трагедии последних лет жизни поэта и передать правдивый рассказ о ней будущим поколе­ниям.

­дости познания, обязательно испытает и радость приобщения к худо­жественному миру Соллогуба-мемуариста; ему откроется чрезвычайно привлекательная манера повествования, избранная писателем, манера неторопливого и ясного рассказа, в котором сменяют друг друга литературный портрет и исторический анекдот, авторские отступле­ния и живые сценки с диалогами персонажей, лирический пейзаж и выразительное изображение бытовых реалий. Под пером мемуариста, обладавшего зоркостью образного видения и замечательной образной памятью, оживают люди и события навсегда ушедшей исторической действительности.

Примечания:

¹ Белинский В. Г. Поли. собр. соч.: В 13 т. М., 1955. Т. 8. С. 420.

²

³ Лермонтов М. Ю. Собр. соч.: В 4 т. Л., 1981. Т. 4. С. 412.

⁴

⁵ Сочинения графа В. А. Соллогуба. Т. 5. СПб., 1855. С. 455.

⁶

⁷ См. с. 592 наст. изд.

⁸Боборыкин П. Д. Воспоминания: В 2 т. М.; Л., 1965. Т. 1. С. 166.

⁹

¹⁰

¹¹ Головин К. Мои воспоминания. СПб.; М., б/г. Т. 1. С. 256.

¹² См. с. 615 наст. изд.

¹³ Боборыкин П. Д. Воспоминания. Т. 1. С. 166.

¹⁴

¹⁵ Сочинения графа В. А. Соллогуба. Т. 3. СПб., 1856. С. 101.

¹⁶ Боборыкин П. Д. Воспоминания. Т. 1. С. 166.

¹⁷ Панаев И. И. Литературные воспоминания. М., 1950. С. 132.