Соллогуб Владимир: Воспоминания о В. Ф. Одоевском (старая орфография)

Дозволено цензурой. Москва, 11 Iюня, 1869 г.

Неумолимо-стремительно несется потокъ времени, и въ каждомъ его брызге исчезаетъ жизнь человека. Не уcпели мы помянуть добраго товарища, какъ другой ужь отлетелъ въ вечность; не уcпели мы свыкнуться съ признакомъ жизни, какъ онъ уступаетъ ужь место туманной действительности смерти. И каждый разъ смерть застаетъ насъ врасплохъ, какъ будто неожиданность, несправедливость и обида; каждый разъ спрашиваешь себя: зачемъ же это такъ? почему? съ какого права? Все, кажется, было такъ хорошо устроено: комнаты были такія уютныя; на полкахъ громоздились такія знакомыя намъ книги; въ такомъ-то углу стояло фортепьяно; вокругъ письменныхъ столовъ, заваленныхъ бумагами, ожидали друзей дома такія покойныя седалища... Чего не слыхали эти спутники домашней жизни! кого не видали они! На этомъ диване Пушкинъ слушалъ благоговейно Жуковскаго; графиня Ростопчина читала Лермонтову свое последнее стихотвореніе; Гоголь подслушивалъ светскія речи; Глинка разспрашивалъ графа Віельгорскаго про разрешеніе контрапунктныхъ задачъ; Даргомыжскій замышлялъ новую оперу и мечталъ о либретисте. Тутъ перебывали все начинающіе и подвизающіеся въ области науки и искусства -- и посреди ихъ хозяинъ дома, то прислушивался къ разговору, то поощрялъ дебютанта, то тихимъ своимъ добросердечнымъ голосомъ делалъ свои замечанія, всегда исполненныя знанія и незлобія... И не стало более этого хозяина! Рушился домъ приветливый, просвещенію гостепріимный! Такихъ домовъ вы знали четыре: домъ Олениныхъ, домъ Карамзиныхъ, домъ Віельгорскихъ, домъ Одоевскихъ. Въ этихъ домахъ учоные и мыслители, поэты и художники были не въ гостяхъ, a y себя дома; они чувствовали себя, какъ въ родимомъ гнезде. И то сказать надо, что ихъ было не много: для нихъ было достаточно одного крова, одной семьи. Теперь подобныя средоточія, можетъ быть, более ненужны. Представители движенія въ науке и въ искусстве размножились; они уже образуютъ не кружокъ, a стихію. Въ этой стихіи мало видно еще яркихъ звездъ, но то, что прежде было явленіемъ исключительнымъ, становится ныне общею потребностью; просвещеніе не бьетъ уже отдельными ключами, a разливается широкимъ полотномъ правильной реки. Время сделало свое -- будущность выработаетъ новыхъ людей, определитъ новыя призванія.

Но какъ бы то ни было, имена Олениныхъ, Карамзиныхъ, Віельгорскихъ и Одоевскихъ не умрутъ въ исторіи русскаго просвещенія. Теперь могилы еще слишкомъ свежи, память еще слишкомъ тревожна и жива; но по мере того, какъ событія будутъ отдаляться въ прошедшее, по мере того, какъ воспоминанія будутъ переходить къ спокойствію летописи, заслуги ревнителей и духовныхъ меценатовъ русскаго знанія оценятся по достоинству и передадутся потомству.

Человекъ умираетъ -- не умираетъ человечество, и все стремится впередъ къ божественной цели своей, укрепляя, развивая и обогащая общую мысль, общее чувство, общую жизнь. Въ этой общей жизни равно участвуютъ и отжившіе и живущіе, такъ какъ нашъ міръ только видимое поле для труда; но ходъ и цель труда человеческаго не отъ міра сего; но смыслъ общаго усовершенствованія недоступенъ нашимъ понятіямъ. Инымъ людямъ суждено быть безгласными участниками общаго движенія, другимъ -- воинствующими двигателями въ разладъ съ общественнымъ равнодушіемъ; третьимъ назначено быть духовною связью между устанавливающимися познаніями и звеномъ соединенія между ихъ представителями.

Такое призваніе выпало на долю скончавшагося ныне въ Москве князя B. Ѳ. Одоевскаго. Будемъ надеяться, что его подробная біографія сделается предметомъ внимательнаго, отчотли-ваго занятія. Въ такой біографіи нуждаются все ревнители отечественнаго блага: она будетъ не только памятникомъ человека, памятникомъ эпохи -- она будетъ высокимъ поученіемъ для нашего юношества, въ то время, когда убежденія и страсти еще ожидаютъ разграниченія.

По происхожденію своему, князь Одоевскій стоялъ во главе всего русскаго дворянства. Онъ это зналъ; но въ душе его не было места для кичливости -- въ душе его было место только для любви. Свое родовое значеніе онъ созналъ не высокомеріемъ предъ другими, a прежде всего строгостью къ самому себе и неограниченною преданностью къ началамъ человечности. Съ самаго юнаго возраста, онъ не увлекался страстными порывами, берегъ чистоту своего имени, велъ жизнь невозмутимо-нравственную, безсребренную, скромную, радушную, не возбуждалъ въ другихъ ни гнева, ни досады, не затрогивалъ чужого самолюбія, и самъ никогда не допускалъ въ себе нетерпенія, этого обыкновеннаго свойства людей, посвятившихъ себя искусству и науке.

Передъ нами лежитъ письмо о его кончине. Въ этомъ письме замечательно верно сказано: "что-то кроткое постоянно примешивается къ воспоминанію объ этомъ человеке." И действительно, вотъ впечатленіе, оставленное имъ во всехъ его знавшихъ. Никто не скажетъ, что испыталъ отъ него непріятность, слышалъ язвительное слово, вынужденъ былъ къ ссоре. Каждый шолъ къ нему, какъ къ родственнику, къ другу, къ наперснику, къ покровителю, и каждый находилъ приветливое слово, добрый советъ, a въ случае надобности, и горячее заступничество.

Князь Одоевскій оставилъ по себе память прекрасную, какъ человекъ, какъ общественный деятель, какъ писатель, какъ музыкантъ, какъ учоный. Съ этихъ различныхъ сторонъ долженъ оценить его будущій его біографъ.

Выше всего стоялъ онъ какъ человекъ, и прочія его заслуги были только последствіемъ его исключительно-благородной, любящей, кроткой и неутомимо-деятельной природы. Въ душе его было нечто нежно-детское, просвечивавшее во всехъ его поступкахъ и речахъ. Но эта детская нежность никогда не колебала непреклонныхъ убежденій гражданина, въ трудахъ возмужалаго. Жизнь его была жизнь преимущественно кабинетная, жизнь учонаго, какъ такъ ему были знакомы все отрасли человеческихъ знаній; но какъ только въ міре науки или искусства обозначалось какое-нибудь подающее надежду явленіе, Одоевскій былъ уже тамъ; снисходительный, поощряющій, сочувствующій. Нужно ли было слово замолвить, поправить ошибку, поддержать передъ сильными міра сего -- Одоевскій уже тамъ, забываетъ, что онъ слабъ и нездоровъ, хлопочетъ, объясняетъ, ездитъ, проситъ и добивается своего. И, добившись своего, онъ спешитъ домой отдохнуть, то-есть, погрузиться въ законы акустики, определить археологическую постепенность музыкальной науки, сделать наблюденіе надъ галванизмомъ, вывести математическія таблицы, углубиться въ созерцаніе естественныхъ наукъ, медицины, физіологіи, философіи, педагогики, прочитать новую книгу, написать кому-нибудь въ помощь газетную статейку. Такъ отдыхалъ онъ! Затемъ, собственно музыка была для него лакомствомъ. Онъ любилъ ее страстно, но любилъ не по одной нервной впечатлительности артиста, a какъ испытатель сочетанія звуковъ, какъ изыскатель точныхъ законовъ и изобретатель новыхъ инструментовъ.

Пытливость его въ деле науки не знала отдыха. Она не имела свойства чувственнаго; она проникнута была смысломъ аскетическимъ науки для науки; она была не пьедесталомъ для его личности, a стремленіемъ къ его цели, причомъ самъ онъ исчезалъ передъ собою. Изъ этого уже можетъ определиться человекъ, олицетворившій въ себе одну только любовь безъ подчиненія мелочамъ личныхъ инстинктовъ. Онъ не понималъ ни самодовольства, ни зависти; онъ отъ души радовался всякому чужому успеху, потому что въ каждомъ чужомъ успехе виделъ новую силу для просвещенія, новое развитіе своей заветной мысли. Первыми друзьями его были его книги. Еще въ томъ возрасте, когда увлеченія такъ заманчивы и тревожны, онъ уже обладалъ мудрымъ спокойствіемъ старца, не утрачивая, притомъ, никогда ни сердца юноши, ни младен-ческой душевной чиототы.

Я сблизился съ нимъ въ тридцатыхъ годахъ, когда онъ жилъ въ Мошковомъ переулке, где занималъ флигель въ доме его тестя, С. С. Ланскаго. Квартира его, какъ всегда, была скромная, но уже украшалась замечательною библіотекой, постоянно имъ дополнявшейся до дня кончины. Въ этомъ безмятежномъ святилище знанія, мысли, согласія, радушія сходился по субботамъ весь цветъ петербургскаго населенія. Государственные сановники, просвещонные дипломаты, археологи, артисты, писатели, журналисты, путешественники, молодые люди, светскія образованныя красавицы встречались тутъ безъ удивленія, и всемъ этимъ представителямъ столь разнородныхъ понятій было хорошо и ловко; все смотрели другъ на друга приветливо, все забывали, что за чертой этого дома жизнь идетъ совсемъ другимъ порядкомъ. Я виделъ тутъ, какъ андреевскій кавалеръ беседовалъ съ учонымъ, одетымъ въ гороховый сюртукъ; я виделъ тутъ измученнаго Пушкина во время его кровавой драмы -- я всехъ ихъ тутъ виделъ, нашихъ незабвенныхъ, братствую-щихъ поэтовъ и мыслителей. Имъ нужно было иметь тогда точку соединенія въ такомъ центре, где бы андреевскій кавалеръ зналъ, что его не встретитъ низкопоклонство, где бы гороховый сюртукъ чувствовалъ, что его не оскорбитъ пренебреженіе. Все понимали, что хозяинъ, еще тогда молодой, не притворялся, что онъ ихъ любитъ, что онъ ихъ действительно любитъ, любитъ во имя любви, согласія, взаимнаго уваженія, общей службы образованію, и что ему все равно, кто какой кличкой бы ни назывался и въ какомъ бы платье ни ходилъ.

Это прямое обращеніе къ человечности, a не къ обстановке каждаго образовало ту притягательную силу къ дому Одоевскихъ, которая не обусловливается ни роскошными угощеніями, ни красноречіемъ лицемернаго сочувствія.

и другу сознаніемъ, столь важнымъ въ настоящее время, когда мыслямъ и чувствамъ дано более простора, что въ презреніи, въ злобе не можетъ быть проку.

Можно сказать, что покойникъ отыскивалъ съ жадностью въ каждомъ хорошую сторону, способность на пользу, проблескъ таланта. Онъ не говорилъ еще съ нимъ, a уже былъ его братомъ. Иногда онъ заблуждался; но заблужденія его были светлыми заблужденіями. Иногда онъ встречалъ даровитость, способность, симпатичность тамъ, где ихъ не было; но тамъ, где оне были, онъ никогда не проходилъ мимо и не зналъ ни лени, ни усталости. Лень онъ называлъ славянщиной, извинялъ ее въ другихъ, недопускалъ въ себе.

Таковъ былъ человекъ. Такимъ онъ остался до смерти -- и отъ жизни его сохранился тихій отблескъ самоотверженія, преданности безкорыстія.

Какъ деятель общественный, онъ посвящалъ свое время на устройство и улучшеніе пріютовъ, детскихъ школъ, педагогическихъ пріемовъ, на облегченіе участи нищихъ и нуждающихся, на разработку практическихъ вопросовъ гражданскаго благоустройства, на изученіе законовъ и точнаго ихъ примененія къ правосудію и жизни. Онъ былъ рачителемъ чужой нужды, ходатаемъ за чужое горе. Онъ не былъ рожденъ для порывистой страстности -- онъ стоялъ выше.

Науку и искусство онъ любилъ, какъ любилъ человечество -- просто, безкорыстно, самоотверженно.

вообще былъ чуждъ тщеславію, не имелъ потребности выказаться, блеснуть, вынудить зависть или рукоплесканія. Онъ жилъ посредствамъ, средствамъ весьма скромнымъ, и ему на мысль не приходило, что можно совеститься быть богатымъ. Что есть, то есть, a пустяковъ ненужно; была бы душевная святыня, было бы умственное богатство. Это чувствовалъ не только онъ самъ -- это чувствовали y него все его посещавшіе.

Въ нашемъ обществе князь Одоевскій былъ явленіемъ исключительнымъ. Его призваніемъ было не столько творчество, сколько согласованіе, и онъ всегда оставался веренъ своему призванію.

Въ молодости онъ былъ литераторомъ и оставилъ за собою почотное имя въ исторіи нашей словесности. Словесность была y насъ некогда истокомъ для душъ, жаждавшихъ деятельности. Какъ писатель, онъ ознаменовалъ себя, вопервыхъ, замечательнымъ слогомъ и совершеннымъ знаніемъ языка, чтó въ то время было большою редкостью, вовторыхъ, фантазіей кроткой и задумчивой и скорее соболезнованіемъ къ жизни, чемъ возстаніемъ противъ ея слабостей и обмановъ. По мере того, какъ кругъ его вліянія разширялся, онъ перешолъ постепенно отъ роскоши вымысла къ насущнымъ потребностямъ народнаго пробужденія.

Когда общество дремлетъ, являются поэты и будятъ сонныхъ; когда общество устанавливается, поэтовъ уже ненужно: нужны чернорабочіе -- каменьщики, школьные учители, закон-ники, люди самоотверженные, противодеятели мятежнымъ порывамъ, поборники незлобству-ющаго просвещенія. Нужно уже не себя возвеличивать, a другимъ помогать.

Въ этомъ отношеніи, потомокъ древнейшаго русскаго имени оставилъ намъ трогательный, поучительный примеръ. Съ его кончиной прекращается родъ князей Одоевскихъ, но последній изъ Одоевскихъ достойно завершилъ существованіе тысячелетней семьи. Рожденный для знатности и для вдохновенія, онъ сделался чернорабочимъ во имя своихъ братій, онъ былъ каменьщикомъ при сооруженіи нашего общественнаго зданія; онъ былъ школьнымъ учителемъ и въ деле науки и въ деле искусства, онъ былъ законникомъ и въ суде всегда отстаивалъ истину; но въ особенности онъ былъ человекъ любящій и преданный. Онъ молился просвещенію, какъ святыне, и оберегалъ свою святыню отъ лжеучителей и измены.

более не можетъ; она можетъ только доживать.

ознаменовалась не резкими событіями, a безпрерывнымъ рядомъ заботъ, трудовъ, домогательствъ, которыя выразились въ его статьяхъ, въ его переписке, въ его запискахъ. Изъ этихъ свидетельствъ его неутомимости въ деле общей пользы и можетъ определиться для его соотечественниковъ и для потомства итогъ его жизни. Охотниковъ для выборки найдется много; не мало найдется и перьевъ для біографіи; но забота о собраніи матеріаловъ относится, естественно, къ постоянной спутнице столь поучительнаго и полезнаго существованія. Мы не скажемъ ей, чтобъ она утешилась -- мы eй скажемъ, что она должна продлить на веки жизнь, такъ долго ею оберегавшуюся, и увековечить эту жизнь неумирающимъ повествованіемъ. Тогда только она будетъ иметь право, окончивъ свое земное назначеніе, подумать о себе и отдохнуть отъ горя.

Графъ В. Соллогубъ.