Воспоминания.
Глава I

Родители и родственники. -- Оригинальная система воспитания. -- Печальная история Вани Посникова. -- Ф. Ф. Кокошкин. -- Анекдот о Гнедиче. -- Семейство Архаровых. -- Характеристика отца и мате­ри. -- Переезд в Петербург. -- Мое рождение, мнимая смерть и не­обычайное оживление. -- Поездка за границу. -- Жизнь в Париже. -- Убийство герцога Беррийского. -- Людовик XVIII. -- Возвращение в Петербург. --Князь А. И. Барятинский. -- Воспитание в доме родите­лей. -- Протоиерей Кочетов. -- П. А. Плетнев. -- Нарышкинская дача в Павловске. -- Посещение императором Александром I моей матушки. -- Царские прогулки. -- Князь И. В. Васильчиков. -- Рассказ его о заго­воре декабристов. -- Высшее общество в конце царствования Александ­ра I. -- Д. М. Кологривов и его выходки. -- Силач Лукин. -- Князь А. Н. Голицын. -- Обер-гофмаршал К. А. Нарышкин. -- Оберегермейстер Д. Л. Нарышкин. -- Софья Нарышкина. -- Народные маскарады во дворце. -- Придворный праздник в честь великой княгини Марии Павловны. -- Наводнение 7 ноября 1824 года. -- Кончина императора Александра I.

¹, поныне, кажется, существующий, был свидетелем моего рождения и крещения в православную веру.

Скажу сперва несколько слов о моих родителях. Отец мой, граф Александр Иванович Соллогуб, про­исходил от знатного литовского рода, обладавшего ог­ромными поместьями в Литве и в Польше. В записках принца де Линя (de Ligne) упоминается о приезде ко двору императрицы Екатерины II трех польских магнатов: Любомирского, Сапеги и Соллогуба ². Послед­ний, граф Иван Антонович, женился на дочери извест­ного Льва Александровича Нарышкина ³, фрейлине На­талье Львовне. Но брак их, как кажется, не был счаст­лив. При старости они жили врознь. Иван Антонович скончался в Дрездене, где я не мог отыскать его могилы. Наталья Львовна скончалась в Петербурге и погребена в Александро-Невской лавре. От их брака осталось трое детей. Полковник граф Лев Иванович, женившийся на княжне Анне Михайловне Горчаковой, сестре знамени­того канцлера ⁵­ляций ⁶; отец мой, граф Александр Иванович, и дочь Наталья Ивановна [Екатерина Ивановна. -- Сост.], вышедшая за князя Григория Сер­геевича Голицына, родоначальница целого поколения Го­лицыных. Отец мой женился на Софье Ивановне Архаро­вой, дочери московского военного губернатора Ивана Петровича Архарова, шефа полка своего имени⁷. Иван Петрович был женат два раза; сперва -- на Щепотьевой, от которой прижил двух дочерей: Марью, быв­шую замужем за сенатором Захаром Николаевичем Посниковым, и Варвару, вышедшую замуж за Кокошкина, директора московского театра и классического пере­водчика мольеровского "Мизантропа"⁸, впрочем, им весьма тяжело переведенного. И Посников, и Кокошкин были большие оригиналы. Я их живо помню. Первый был тучный, плохо выбритый, с отвислой губой, чиновник, кажется, из малороссиян, слыл законником и докой, но в обращении был циник^{9 10}, большою живостью и классическою начитанностью. Разговор свой она обыкновенно перемешивала цитатами из Корнеля, Расина и Вольтера. Жизнь свою она посвятила воспита­нию и обожанию своего единственного сына, Ивана Захаровича, более известного под именем Вани. Ваня был роста исполинского, а лицом и добросердием похож на мать. К образованию его придумывались разные дико­винные средства. Между прочим в большой зале их мо­сковского, на Смоленском рынке, дома стоял театр марио­неток, изображавших для наглядного обучения важней­шие мифологические и исторические события. Помню, что однажды во время нашего проезда через Москву, где мы всегда останавливались у тетки, состоялся великолеп­нейший спектакль "Гибель Трои". В вечер представления все началось благополучно. Вид Трои, исторический конь, извергавший воинов, беспощадное сражение -- все приводило зрителей в восторг; но, когда злополучный город долженствовал запылать со всех концов для завершения сценического эффекта, никакого пожара не воспоследовало. В этот вечер Троя не погибла. Оказалось, что мастеровой Зуров, соединявший в себе должности декоратора, машиниста и режиссера, имел еще специаль­ность горького пьяницы и лежал без чувств, выпив до последней капли приготовленный для пламени спирт. Вечер кончился без гомерической катастрофы. Это мне служило указанием, до какой степени доходит в России слабость к крепким напиткам. От этой слабости не уберегся впоследствии и сам Ваня. Впрочем, он пользо­вался и другими наставлениями. К нему даже был приставлен молодой преподаватель, впоследствии при­званный к широкой деятельности на поле русской журналистики, а именно Андрей Александрович Краев-ский¹¹. Когда Ваня подрос и принял вид гигантский, Посниковы переехали в Петербург, и Ваня поступил в университет. В Петербурге Краевский их оставил и начал готовиться к занятиям, составившим его карьеру. Бедный Ваня скоро остался один. Отец и мать его скончались. Сам он был подготовлен к жизни марионет­ками и слепым обожанием матери, не чаявшей в нем души. Бывают случаи, впрочем редкие, что женщины нрава твердого и рассудка зрелого успевают справиться с воспитанием сыновей своих и подготовлением их к жизненной борьбе. Но большею частью такие опыты не удаются. Материнская нежность зауряд увлекается снисходительностью, бессознательно потворствует при­родным порокам сынков и губит их будущность, оставляя их без защиты против искушений. Бедный Иван Заха­рович служил тому примером. Сложением -- колосс, душою и голосом -- ребенок, не то юродивый, не то человек образованный, без воли и цели, печально над собою подшучивавший, ни к чему не примкнувший, ни к чему не стремившийся,-- он стоял в жизни как рас­терянный; некоторое время состоял на службе в Одессе, где прозябал робко, без самодостоинства, и служил, увы! потехою для одесских богатых кутил. Известный граф Самойлов забавлялся им, как шутом, хотя между ними было некоторое сходство. Один доходил до безобразия от избытка силы, другой от крайнего бессилия. Оба могли бы быть превосходными типами для романа. Под конец я имел случай пристыдить Посникова. Он образумился, приобрел друзей истинных, привлечен­ных его бесконечным добродушием. Он даже имел счастье найти заботливую жену, радевшую сердечно о нем, и сделался хорошим акварелистом. Среда, цель, занятия, спокойствие, самосознание были найдены... Но, к сожалению, слишком поздно. Болезнь скрутила могу­чую природу. Иван Захарович умер в Москве. Мир его праху. Добрый, тихий, даровитый и жалкий был он человек.

От первого брака деда моего, Ивана Петровича, родилась еще другая дочь, Варвара. По портретам видно, что она была красива собою. Она скончалась в молодо­сти ¹³, чуть ли не после родов, оставив мужу своему Кокошкину единственную дочь Марью (впоследствии Козлову). Федора Федоровича Кокошкина я отлично помню, так как фигура его отличалась необыкновенною оригинальностью ¹⁴(фр. ) -- Ред.] черного, а иногда розового цвета. Он казался олицетворением важности, пафоса и самодовольствия. Перевод "Мизантропа" предоставлял ему видное место в русской драматической литературе, и ему-то он был обязан своим званием директора императорского театра. Он, впрочем, заботился добро­совестно своею должностью. Им поощрены были дебюты Мочалова, М. С. Щепкина и В. И. Живокини, которые всегда относились к нему с благодарностью. При нем процветала актриса Сандунова. Репертуар состоял пре­имущественно из пьес переводных, трагедий Озерова, опереток князя Шаховского и драм Полевого. Большие надежды возлагались на молодого Писарева, слишком рано похищенного смертью.

Писарев ездил к тетке Посниковой, большой охотни­це до литературы. Он был человек ловкий и приятной наружности. Я глядел на него с благоговением.

По величавости речи и приемов Кокошкин напоми­нал Н. И. Гнедича, который, кажется, и думал гекза­метрами, и относился ко всему с вершины Геликона ¹⁵ ­торской публичной библиотеке, он переехал на казенную квартиру ¹⁶. К нему явился Гоголь поздравить с ново­сельем.

-- Ах, какая славная у вас квартира,-- воскликнул он с свойственной ему ужимкою.

-- Да,-- отвечал высокомерно Гнедич,-- посмотри на стенах краска-то какая! Не простая краска! Чистый голубец!

Подивившись чудной краске, Гоголь отправился к Пушкину и рассказал ему о великолепии голубца. Пушкин рассмеялся своим детским, звонким смехом, и с того времени, когда хвалил какую-нибудь вещь, неред­ко приговаривал: "Да, эта вещь не простая, чистый голубец" ¹⁷.

­служители или сановники. И сам Пушкин не был чужд этой слабости: не смешивался с презренною толпой, давая ей чувствовать, что он личность исключительная, сосуд вдохновения небесного.

По кончине первой своей жены Иван Петрович Архаров женился на Екатерине Александровне Римской-Корсаковой, девушке не молодой, не образованной, ускользнувшей от влияния екатерининского двора, но чрезвычайно замечательной по своему добросердечию, твердости характера и коренной русской типичности К ней относятся преимущественно воспоминания моего детства. От нее родились две дочери: старшая Софья, вышедшая за графа А. И. Соллогуба¹⁹, моя мать, и вторая -- Александра, вышедшая за А. В. Васильчикова.

Иван Петрович занимал, как выше сказано, важную должность в царствование императора Павла I ²⁰, но тем не менее впал в немилость. Он был сослан на жительство в Тулу, куда немедленно отправился со всем своим семейством²¹­тия было то, что вся Москва их провожала за заставу. Благодарные горожане выражали смело свое сочувствие кто как мог. Иной привез конфекты, другой пироги на трудную и дальнюю поездку. Один молодой литератор привез даже целую кипу учебных книг для детей. Этот литератор был Николай Михайлович Карамзин. Рассказы об этих проводах я часто слышал в семейном кругу, и к ним всегда обращались охотно как к свидетель­ству о почете и общественном уважении, которым поль­зовались Архаровы в первопрестольной столице. В Туле они оставались, впрочем, недолго. Какой-то непрошеный гость явился вдруг к бабушке и объявил ей шепотом, что государь скончался. Бабушка тотчас приказала выгнать его вон и запереть ворота на запор. Но известие подтвердилось. Опала миновала, и Архаровы возвратились в Москву. Тут возобновилась жизнь радушная, приветливая, полная широкой ласки и неугомонного хлебосольства. То не была жизнь магнатов-вельмож Потемкиных, Орловых, Нарышкиных, ослеплявшая бле­ском и давившая роскошью. По дошедшим до меня преданиям, это была жизнь просторная, русская, барски-помещичья, напоминавшая времена допетровские. Стол, всем знакомым открытый без зова, милости просим, чем бог послал. Вечером съезд раз навсегда. Молодежь тан­цует или резвится, старики играют в карты ²². Так проходила зима. Летом Архаровы переезжали в под­московную, Звенигородского уезда село Иславское, куда съезжались соседи и москвичи погостить ²³. Игры и смехи не прекращались. Я видел впоследствии его пространные сады, развалины деревни, флигели для приезжавших и самый помещичий дом, сохранивший легендарное зна­чение. Иславское наследовал Иван Захарович. Теперь оно перешло в род Васильчиковых. Отличительною чер­тою Екатерины Александровны была семейственность. С дочерьми своими она не расставалась до самой смерти. Отношения свои к родственникам, даже самым отдален­ным, она поддерживала как святыню и считала себя родственницею не только рода Римских-Корсаковых и Архаровых, но и Щепотьевых, потому что Иван Петро­вич сперва женат был на Щепотьевой, а что Иван Петро­вич, что она -- не все ли это было равно. Между тем дочери от второго брака подростали. Первой вышла замуж Софья Ивановна.

Отец мой принадлежал не к стихии старомосковской, так сказать, архаровской, а к стихии новопетербургской, так сказать, нарышкинской. Внук известного царедвор­ца Льва Александровича, считавшегося в родстве с императорским домом по Наталье Кирилловне, родитель­нице Петра Великого, племянник еще более известного остряка Александра Львовича ²⁴ и Дмитрия Львовича, мужа знаменитой красавицы Марьи Антоновны²⁵­нии и говоривший немного по-польски, вскоре совершенно обрусел. На воспитание он был отдан в пансион аббата Николя, основанный иезуитами, очевидно, для католиче­ской пропаганды в среде петербургской аристократиче­ской молодежи ²⁶. Само собой разумеется, что о русском элементе тут и речи не было, так что бедный отец мой от одного берега отстал, а к другому не пристал. Чуждый надеждам, скорбям, недостаткам и доблестям новой своей родины, не связанный ни с почвою, ни с пре­даниями, создающими гражданство, он невольно увлекся жизнью поверхностною, светскою, бесцельною. Он с мо­лодых лет славился необыкновенным, образцовым щегольством, как Бруммель в Лондоне, пел приятно в салонах и так превосходно танцевал мазурку, что зрители сбегались им любоваться ²⁷. Между тем он дале­ко не был пустым человеком; он родился, чтоб быть меценатом, а не тружеником. Тому способствовали и близость к Нарышкиным, и соллогубовское богатство. Я слышал, что у деда моего было до 80 000 душ. На­сколько это справедливо -- не знаю. Чванства в отце моем не проявлялось никакого. Он был со всеми обходителен и прост, весел и любезен, щедр и благотворителен, добрый товарищ, приятный собеседник, отличный рас­сказчик, всегда готовый на доброе дело и резкий, ос­троумный ответ. Так, например, прогуливаясь однажды в Летнем саду с своей племянницей, девушкой красоты поразительной²⁹ , он повстречался с одним знакомым, весьма самоуверенным и необыкновенно глупым.

-- Скажи, пожалуйста,-- воскликнул этот знако­мый,-- как это случилось? Ты никогда красавцем не был, а дочь у тебя такая красавица!

­пробуй-ка, женись! У тебя, может быть, будут очень ум­ные дети.

Любопытствующий остался очень доволен ответом и продолжал путь, охорашиваясь.

Серьезными качествами отца моего были: глубокая религиозность, так что до смерти своей он проводил часть утра в душеспасительных чтениях³⁰, и неистощимое добросердие, всегда готовое помочь ближнему. Он нахо­дился в Москве во время вторжения французов. Дом его сгорел. Он лишился богатой движимости, утвари, ценной библиотеки. В кармане у него осталось только двести рублей с небольшим; но, встретив приятеля, бедствующего без копейки, он тотчас отдал ему половину своих денег. Но главное его достоинство, достоинство, образующее венец христианской добродетели, было сми­рение, для него тяжелое и долго ему непривычное. Баловень роскоши и светских успехов, он вдруг понял, что своим образом жизни доведет нас до совершенной нищеты. Тогда он вдруг образумился, отказался от своего состояния, ограничился скудными издержками и до самой смерти приносил себя постоянно в жертву, несмотря на то что терпел тяжкие для его самолюбия лишения. Благо­даря ему я понял, сколько надо энергии, чтоб принудить себя к смирению, и не раз память о нем приходила мне на ум, когда дух мой начинал роптать и возмущаться. Не знаю, по какому поводу отец мой приехал в Москву, где был очарован радушием и простотой архаровского гостеприимства. Сердечность семейной жизни после искусственности петербургских модных нравов приковала его окончательно к русской национальности. В то же вре­мя он оценил великие достоинства и замечательный ум старшей дочери Екатерины Александровны, Софьи, и просил ее руки. Он был уже камер-юнкером, что в те времена составляло редкое отличие, тем более что он женился двадцати одного года.

Матушка моя была действительно ума необыкновен­ного³¹ то поражающее глубиною. Твердость ее характера согласовалась с твердостью ее рассудка. При­рода ее была сосредоточенная, логическая, неумолимо последовательная. Сердце ее было сознательно-горячее; но приемы ее были холодные. Женской приторности, увлекающих нежничаний, мгновенных энтузиазмов она не ведала³². Детьми своими она не восторгалась и никогда не ласкала их, но беспристрастно и верно ценила их хорошие и дурные стороны, как и вообще во всем в жизни. Говоря нынешним слогом, можно сказать, что натура ее была субъективная, между тем как натура отца моего была объективная. От их смешения опреде­лилась впоследствии и моя природа. От отца моего я наследовал впечатлительность, причинившую мне много горя, от матери -- чутье истины, создавшее мне много врагов. Оттого в моей литературной карьере всегда перепутывались две несовместимые стихии. Иначе я мог бы сделаться или хорошим поэтом, или хорошим юмо­ристическим писателем. Родители мои предполагали основаться в Москве и, как выше сказано, приобрели дом. Отец умел устраивать изящно и уютно свои местопре­бывания, был докой в организации праздников, до­машних спектаклей, концертов, обедов и разных увесе­лений. Эту способность я наследовал, и она сделалась едва ли не главною чертою моей художественности. Я слышал, что московский дом моих родителей был игрушкой. Но эта игрушка вскоре погибла от страшной игры наполеоновского честолюбия. 18 мая 1812 года ро­дился мой старший брат Лев [Прежде его родилась еще сестра. ]. Год был страшный, тре­вожный год нашествия двунадесяти языков. Бессчетные обозы потянулись из Москвы к востоку, спасая кое-какие пожитки. Архаровы и матушка с новорожденным переехали в Ярославль. Отец остался в Москве, по­ступил в милицию и находился даже некоторое время на ординарцах при генерал-губернаторе графе Ростопчине. Он был свидетелем смерти Верещагина, растерзанного народом на дворе генерал-губернаторского дома³³ . Он ви­дел все ужасы московского пожара, этой до сего времени неразрешенной загадки, кто сжег Москву³⁴. Но воз­вращаться на черное пепелище не было возможности. Архаровы и мои родители переехали на жительство в Петербург, где на следующий год я узрел свет божий. Первым эпизодом моей жизни было, что я умер. Со мной приключилась какая-то жестокая детская бо­лезнь, кажется, круп. После сильных конвульсий я вдруг успокоился, вытянулся и окоченел. Родители меня опла­кали. Затем меня, как следует, обмыли, одели, скрестили мне руки и покрыли с головы до ног простыней. Я лежал холодный, неподвижный. В комнате оставалась проживавшая у бабушки старушка, полковница Алексан­дра Николаевна Шлейн, женщина умная, тучная, в очках, всегда вязавшая чулок. Вдруг ей пришла в голову мысль посреди вязания попытаться, не жив ли я еще, может быть. Затем она сбросила с меня простыньку и стала растирать мое оледеневшее тело. Мало-помалу тело начало согреваться, и я ожил. От этого необычайного события мне часто было и досадно, и совестно. Сколько хлопот, разочарований и треволнений мог бы я избегнуть, и затем: если бы из меня вышел человек не­обыкновенный, то вторичное мое появление на жизненное поприще могло бы быть знаменательным, а то случай из ряда вон исключительный вовсе не оправдывал его последствий. Первое мое воспоминание обрисовывает мне угловую лавку, где продавались пряники и лакомства. Подле лавки были ворота с въездом на пространный двор. Между двором и садом, как строились всегда барские палаты, стоял каменный дом, впрочем, неболь­шой, в один этаж. Этот дом принадлежал бабушке, гра­фине Наталье Львовне. Живо помню, как нас привезли однажды к ней. Она была небольшая, весьма дородная и немолодая женщина, одета в чем-то красном, кажется, что в шали. Эта лавка была лавка Смурова, называвшаяся то­гда соллогубовской, она существует поныне на углу Боль­шой Морской и Гороховой. Только сад, двор и дом на дворе давным-давно исчезли. Почему я именно помню это и ничего другого от этого времени не помню, почему обстоятельство ничтожное фотографировалось в детской памяти, тогда как случаи более важные не оставили никакого следа... это относится к психологическому не­объяснимому капризу памяти, вызывающему отдельные блестящие точки в общем тумане прошедшего. Привози­ли нас к Наталье Львовне прощаться, так как мы уезжали за границу³⁵. В Париже отец получил известие, что она скончалась. Мне было пять лет. С этого времени я уже начинаю находить связь в событиях. Мы ехали в грузных экипажах, останавливались на ночлеги и по несколько дней в городах значительных. Не только о железных до­рогах, но и о шоссейных путях тогда и помина не было. Сперва проехали мы через Дерпт, который должен был играть впоследствии важную роль в моей жизни. Тогда он был ничтожный городишко. В Риге я заболел и задержал шествие. В Брюсселе я заболел опять и очень опасно скарлатиной, чувствовал даже, что умираю, но смерть снова отказалась от меня. Наконец мы доехали до Парижа, где заняли весь первый этаж гостиницы "HТtel des lies Britanniques" ["Гостиница Британских островов" -- Ред.], на улице Мира. Роскошных гостиниц в то время не знали, но тем не менее обстанов­ка наша была относительно великолепная. У отца было тогда много денег. Он любил жить роскошно и открыто. Не быв художником, он тем не менее страстно любил живопись и музыку. В Париже он приобрел много цен­ных картин. Часть этих картин уцелела. Матушка пожа­ловала эту картинную галерею моему старшему брату. Теперь она составляет собственность моего племян­ника³⁷ . В музыке, особенно в пении, отец мой был хо­рошим дилетантом. Он брал уроки у сестры известного композитора Bertin³⁸ . По вечерам составлялись у нас нередко концерты, причем особенно отличался знамени­тый в то время певец Savat. Я ко всему этому прислушивался и стал припевать дискантиком все, что слышал. Но первым моим профессором в искусствах вокальном и декламационном был уличный певец, известный тогда всему Парижу, под названием Маркиза, le Marquis. Он действительно был наряжен в кафтан времен Людовика XV. Длинная, сухая его фигура, под напудренным париком, была очень типична, и я им восторгался. Он пел разные романсы и куплеты, акком­панируя себе на маленькой скрипке, с большими претен­зиями и уморительными кривляниями. Почти каждый день приходил он во двор, где была наша детская, услаждал наш слух и наше зрение, завертывал медную монету в листик с напечатанным нумером его репертуара, метко кидал ее в наше открытое окно. Таков его способ просить милостыню. Любопытно, что -- наоборот России, где ничто не помнится,-- в Париже ничто не забывается. Более пятидесяти лет после моих первых артистических восторгов, я прочитал в одной парижской газете целую статью о моем незабвенном Маркизе. Даже уличный гаер удостоился общественной оценки. Как бы то ни было, но я, ходивший тогда в красной рубашонке и в светло-белокурых вьющихся кудрях, стал передразнивать Маркиза, как говорили, очень забавно. Мне подарили детскую скрипку, и после обеда я давал представления на половине моих родителей. От этого возгорелось мое самолюбие, и я стал несколько высокомерен. Каждый день нас, то есть меня и брата моего, который отличался скромностью, водили гулять то в Тюильрийский сад, то по бульварам. Нам сопут­ствовали: нянька Наталья Федоровна и ливрейный лакей Доминик, повеса большой руки. На бульварах нами любовались торговки, особенно торговки игрушками, и меня даже прозвали le joli petit JИsus de cire [Миленький восковой Христосик (фр.).-- Ред.­ным советам Доминика, я стал забирать игрушки в долг, приказывал приносить их ко мне в гостиницу и сообщал свой адрес. Но скоро херувимчик должен был убедиться, что он не из воска: батюшка, узнав о моих проказах, хотел меня высечь, но по доброте своей умилостивился, о чем я впоследствии часто жалел. Игрушечная лавка, меня искусившая, существует и поныне. Точно так же су­ществует уличный парижский Петрушка, любимый деть­ми театр марионеток Guignol ³⁸, на Елисейских полях. Это едва ли не самое прочное учреждение во Франции. Существуют также колясочки, запряженные козами, и продажа приторного кваса, именуемого коко, который даже пользуется особым почетом и не только в ходу на улицах, но перешел в самые щегольские клубы для утоления жажды первостатейных франтов; наконец, как в старину, так и теперь в большом употреблении у детей тонкие, хрупкие, круглые вафли, по названию plaisirs [Трубочки (фр.).-- Ред.]. Все виды правительства изменяются во Фран­ции, политическим преступлениям и счет потерян. Ваф­ли непоколебимы. Это я понял с младенчества. Однажды отец мой вернулся из Большой оперы³⁹ совершенно смущенный. Он был свидетелем убийства герцога Беррийского, наследника престола ⁴⁰­пился народ и двигались войска. Живо помню, как перед нашим домом прошел пехотный полк. Солдаты были в белых мундирах с красными опушками и длинных черных штиблетах. На головах торчали круглые урод­ливые кивера. Более всех поразил меня какой-то офицер, должно быть капитан, важно выступавший перед взво­дом, в очках и с огромным животом. Через несколько часов весь Париж запрудился реляциями, плачевными брошюрами и печатными песнями, в особенности же лито­графиями. Одна изображала сени Большой оперы в тот момент, когда врачи осматривали рану злополучного герцога, другая -- минуту его кончины, третья -- портрет умиравшего с надписью: "Pauvre France! Malheureuse patrie!" ["Бедная Франция! Несчастное отечество!" (фр.) -- Ред.], четвертая -- портрет убийцы Лувеля с рисун­ком кинжала, послужившего к убийству⁴¹, и т. д. Парижская неугомонная спекуляция взбудоражилась. Ввиду наживы она не знает ни совести, ни даже приличия.

С впечатлением о смерти герцога Беррийского слилось в моей памяти впечатление совершенно друго­го рода. Мы бегали и играли по обычаю в Тюильрийском саду. У среднего балкона дворца, ныне разрушенного, толпилась масса народа, чего-то ожидавшая. Вдруг дверь на балкон широко распахнулась, и выступил перед наро­дом, переваливаясь, человек слонообразный, о котором один только Лаблаш мог впоследствии дать понятие ⁴² светло-синем расстегнутом мундире с отвислыми по плечам эполетами. Камзол и исподнее платье были белые. При его появлении народ разразился громким криком: "Vive le roi!" [Да здравствует король!" (фр.) -- Ред.]--То был Людовик XVIII. Король поклонился и стал шевелить губами. Только недавно узнал я, что он объявлял своим подданным о рождении наследника престола, герцога Бордоского, ныне графа Шамбора, или Генриха V ⁴³. Крик поднялся оглушающий, и я, увлеченный общим энтузиазмом, стал кричать: "Vive le roi!"

На обратном пути в Россию я снова осрамился необдуманностью. Около Кенигсберга путь лежал у са­мого взморья. На беду мы ехали ночью, и была страш­ная гроза. Беспрестанные молнии, раскаты грома, чер­ные волны с белой пеной, подкатывавшиеся, как мне казалось, под нашу карету, привели меня в такой ужас, что со мной сделались конвульсии, и я лишился чувств, тогда как брат мой сидел тихо. Различие характеров уже определялось. Очнулся я только в Кенигсбер­ге после долгого сна. Наконец мы приехали в Петер­бург, и нас тотчас повезли к бабушке Архаровой. С этой минуты я ее хорошо помню. Иван Петрович уже скончался⁴⁴­муж за Алексея Васильевича Васильчикова, брата супруги Виктора Павловича Кочубея, впоследствии князя и канцлера. Они занимали на Литейной дом, принад­лежащий ныне князю Васильчикову. Бабушка нас обла­скала и была очень довольна. Узнав, что я мастер передразнивать парижского уличного Маркиза, она тре­бовала, чтоб я ей выказал свои таланты. Но я сробел и объявил, что без скрипки ничего не могу сделать. За скрипкой было послано, но и скрипка не помогла. Я был ребенок чрезвычайно нервный. На меня нашел столбняк, и с того времени до самых зрелых лет я мучился застенчи­востью, что, конечно, всегда тщательно скрывал, перехо­дя даже нервно от внутреннего волнения к неестествен­ной самоуверенности⁴⁵ . Такая характеристическая черта встречается, впрочем, зауряд. Великий князь Михаил Павлович, перед которым трепетала вся гвардия⁴⁶, был застенчив; фельдмаршал князь А. И. Барятинский, невозмутимый под пулями, увлекательный в беседах интимных, конфузился и терялся, когда ему приходилось говорить официально. Когда он жил в Деревеньке, имении, наследованном им от графа Толстого, я посетил его, и, по обыкновению, он продержал меня до глубокой ночи, читал мне свои письма и статьи о государственных делах. Все его интересовало. Обо всем он имел твердое мнение. "Позвольте спросить,-- заметил я,-- отчего же вы не живете в Петербурге и не присутствуете в Государственном совете". -- "Оттого,-- отвечал печально князь,-- что я застенчив, не могу говорить",-- и, говоря это, он запнулся, как будто видя себя в заседании. Застен­чивые люди встречаются на белом свете гораздо чаще, чем вообще предполагается.

На углу Дворцовой набережной и Мошкова пере­улка находится поныне небольшой дом, примыкающий к дворцу великого князя Михаила Николаевича⁴⁷. Я не мог до сих пор проехать мимо этого дома без сердечного содрогания. Мне все кажется, что он мне улыбается и подмигивает, как будто упрекает, что я ему не кланяюсь, и шепчет: "А ведь, кажется, родня, кажется, дружно жили! Только ты уже устарел и разрушился... а вот я еще все стою молодцом, и ничего мне не делается". В этом доме я провел годы уже сознательные моего детства. Он принадлежал моему отцу и был отделан, как игрушка. Теперь он маленький. Тогда он казался большой. Нижний этаж занимался отцом, верхний -- приемными и половиною матушки. Далее следовали ком­наты для детей. Жизнь наша шла отдельно от жизни ро­дителей. Нас водили здороваться и прощаться, благода­рить за обед, причем мы целовали руки родителей, держались почтительно и никогда не смели говорить "ты" ни отцу, ни матери. В то время любви к детям не пересаливали. Они держались в духе подобострастья, чуть ли не крепостного права, и чувствовали, что они созданы для родителей, а не родители для них. Я видел впоследствии другую систему, при которой дети считали себя владыками в доме, а в родителях своих видели не только товарищей, но чуть ли не подчиненных, иногда даже и слуг. Такому сумасбродству послужило поводом воспитание в Англии. Но так как русский размах всегда шагает через край, то и тут нужная заботливость перешла к беспредельному баловству.

к нам протоиерей Кочетов⁴⁸ . С того времени прошло бо­лее 60 лет, а мне кажется, что я до сего времени слышу его мерную речь. Он служил священником при церкви Смоленского кладбища, что мне казалось очень страш­ным, но в словах его ничего страшного не было. На­против, они дышали кротостью, верою и тихим красно­речием. Близость к земному тлению не поколебала в нем упования на жизнь загробную, как это часто бывает у врачей и лиц духовного звания. Он не доку­чал нам вопросами догматическими, но объяснял по­двиги спасителя и евангельские истины. Он призывал нас к молитве и ласково, вкрадчиво, любезно пере­давал нам не заученные фразы, а задушевные свои чувства. Уроков Кочетова мы ожидали с нетерпением. Ему я многим обязан. Другой наш преподаватель, и преподаватель тоже весьма симпатичный, был наш учитель русского языка Плетнев, впоследствии ректор Петербургского университета и издатель "Современ­ника" ⁴⁹. Петр Александрович был человек высокого роста, крепко сложенный и приятной наружности. Он был другом Жуковского и приятелем Пушкина. Этим различием и определяется характер Плетнева. Тихая мечтательность творца "Светланы" ⁵⁰ была ближе к его природе, чем страстность величайшего нашего поэта. Плетнев говорил тихо, как будто бы стыдливо. Жуков­ский был самоувереннее и по своей тогдашней знаменито­сти литературной, и по своему положению при дворе⁵¹. Но душа Жуковского, как и душа Плетнева, были, так сказать, прозрачные, хрустальные. От них как будто веяло чем-то девственным, непорочным. Впоследствии я встретил такое свойство еще в третьем человеке, а имен­но -- в Одоевском. Плетнев не обладал большим талан­том, но из таланта своего сделал все, что мог. Он был писатель работящий, но без воображения, знаток языка и словесности; труды его были честные, как и сам он был человек безукоризненный. Мы его тоже люби­ли, и впоследствии я находился с ним в самых приятных отношениях ⁵² .

­ках. От них она отказалась, как выше сказано, только два раза: когда Иван Петрович был сослан и когда Наполеон занял Москву. Оправдания были более чем удовлетворительные. Прежде она проводила зиму в Мо­скве, а лето в Иславском; теперь для зимы был назначен Петербург, для лета избран Павловск. В прежние годы постоянная оседлость образовала потребность. У каждого семейства был свой приход, свой неизменный круг родных, друзей и знакомых, свои предания, свой обиход, своя заветная мебель, свои нажитые привычки. Железные дороги все это изменили. Теперь никому дома уже не сидится. Жизнь не привинчивается уже более к почве, а шмыгает, как угорелая, из угла в угол. Семейственность раздробляется и кочует по постоялым дворам. Может быть, это имеет свою хорошую сторону относительно общего рода просвещения, но мы, старожилы, не можем не пожалеть об условиях прежнего тесного семейного быта. И в Павловске, как и в Петербурге, Архарова жила со своею дочерью Васильчиковой.

Для зимы у нас был свой дом, для лета нанималась дача в Павловске, от которого мне осталось много воспо­минаний. На первое лето после нашего возвращения из Парижа мы заняли нарышкинский домик подле Константиновского дворца. Я уже был бойкий мальчик, любил болтать и лазить по соседям через заборы с детьми князя Гагарина⁵³. В то время приехал однажды рано утром на нашу дачу камердинер государя с объявлением, что его величество посетит нашу матушку через несколь­ко часов. Матушка была женщина болезненная, не раз уже готовилась даже к смерти, причем нас приводи­ли, плакавших, принять ее предсмертное благословение. Болезнь ее была преимущественно нервная, и нервную раздражительность я от нее наследовал. Пользовал ее и в Париже, и в Петербурге знаменитый в то время доктор Рейман. Я уже сказал, что матушка бы­ла ума необыкновенного, соединявшего оригинальность мысли и выражения с меткостью неумолимой логики. Государь любил с нею беседовать повсюду, где ее встречал, а иногда писал ей письма или навещал ее лично ⁵⁴.

Когда государь приезжал в наш дом, он всегда об этом предуведомлял. Матушка его ожидала, и мы, дети, оста­вались при ней. Отец же удалялся. Таков был заведен­ный порядок. Нарышкинская дача не отличалась ни объемом, ни убранством. В скромной гостиной висела на стене большая литография с изображением императора и надписью по-французски: "Alexandre I, Autocrate de toutes les Russies" [Александр I, самодержец всероссийский" (фр.).-- Ред.].

сторо­ны, я обиделся, что на меня не обращалось никакого внимания, с другой стороны -- мне вздумалось блеснуть своею любознательностью: я вдруг, весьма некстати, вме­шался в разговор и, указав на подпись портрета, спросил, что значит слово autocrate. Государь, бывший несколько туг на ухо, не расслышал, но настоятельно требовал, что­бы матушка повторила ему мои слова. Пришлось повто­рить. Государь улыбнулся и промолвил:

-- Видно, что он приехал из Парижа. Там этому слову его не научили [ Александр Павлович Башуцкий рассказывал о подобном слу­чае, приключившемся с ним. По званию своему камер-пажа он в дни своей молодости часто дежурил в Зимнем дворце. Однажды он находился с товарищами в огромной Георгиевской зале. Молодежь расходилась, начала прыгать и дурачиться. Башуцкий забылся до того, что вбежал на бархатный амвон под балдахином и сел на императорский трон, на котором стал кривляться и отдавать приказания. Вдруг он почувствовал, что кто-то берет его за ухо и сводит с ступеней престола. Башуцкий обмер. Его выпрова­живал сам государь, молча и грозно глядевший. Но должно быть, что обезображенное испугом лицо молодого человека его обезоружило. Когда все пришло в должный порядок, император улыбнулся и промолвил: "Поверь мне! Совсем не так весело сидеть тут, как ты думаешь".].

В Павловске мы редко видели императора, но в Петер­бурге встречали его почти каждый день. В час по­полудни он выходил из Зимнего дворца, следовал по Дворцовой набережной, у Прачешного моста поворачивал по Фонтанке до Аничковского моста, в то время узкого, с гранитными павильонами, как мосты Симеоновский, Чернышев и другие. Затем государь возвращался к себе Невским проспектом. Прогулка повторялась каждый день и называлась le tour impИrial ⁵⁵[Царская прогулка -- Ред.]. Какая бы ни была погода, государь шел в одном сюртуке с серебряными эполетами и в трехугольной шляпе с султаном, надетой набекрень. Эти шляпы, ныне замененные киверами и фу­ражками, были вполне неудобны и некрасивы. Они в хо­лодном климате не защищали ни ушей, ни затылка, и их следовало наклонять на левый глаз, иначе они становились безобразны. Государь был сутуловат и бли­зорук. Округляя плечи, он постоянно прикладывал к глазу золотой лорнет, привешенный на правой руке.

В глазах его светлело нечто чарующее. Высокий, несколь­ко обнаженный лоб сиял величием, тогда как в голубых глазах отражалась грусть, задумчивость и покорность во­ле провидения. Должно быть, его измученной душе вид детей был приятен. По крайней мере каждый раз, когда мы гуляли с гувернером и встречались с ним, он останавливался с улыбкой и говорил нам несколько слов. Иногда спрашивал он про здоровье матушки, иногда шутил со мною, припоминая мой неуместный вопрос о самодержавии. Мы смотрели на него как на полубога и чрезвычайно любили. Но тайна его печали не могла нам быть понятна; только после многих лет я уразумел одну из затаенных скорбей.

Я был уже юношей и находился у тетки своей Васильчиковой. В это время к ней приехал ее родствен­ник и соименник по мужу, Илларион Васильевич, впо­следствии князь и председатель Государственного совета. Муж чести и правды, бойкий кавалерист, гусар, витязь битв с Наполеоном, он пользовался таким уважением, что был удостоен одним из высших в государстве званий. Вот как он к этому отнесся.

Матушка встретила его у М. А. . Нарышкиной и поздравила с назначением.

Во время посещения, о котором я упоминаю, разговор завязался о царствовании императора Александра I, и вот рассказ, мною слышанный. "Однажды,-- говорил Илларион Васильевич,-- ко мне явился человек, не объя­вивший своего имени. Он передал мне шепотом о сущест­вовании заговора против спокойствия государства и жизни государя. Я не люблю анонимных доносов и принял посетителя довольно сухо, тем не менее сообщение было необыкновенной важности, и я потребовал до­казательств. Тогда незнакомый подал мне список более или менее известным лицам. Все эти лица должны были съехаться осенью из разных концов России в Москву для совещания по своему преступному замыслу. День съезда был назначен ^5б. Об этом случае я государю не доложил. Но так как московский генерал-губернатор князь Димитрий Владимирович Голицын, женатый на моей сестре, был мне и по душе близким человеком, в ко­тором я был вполне уверен, я препроводил к нему секретно полученный мною список с просьбой проверить по­казания незнакомца.

Через несколько времени Димитрий Владимирович отвечал мне, что все лица, в списке поименованные, действительно съехались в Москву к определенному дню. Таким образом, обвинение было верно, и я поспешил довести об этом до сведения его величества, но государь знал уже о заговоре и не желал приступать к мерам стро­гости. Когда гвардия была направлена в литовские гу­бернии, я командовал оставшимися в Петербурге войска­ми и имел счастье постоянно видеть государя. Однажды он ко мне заехал и посадил в свои сани. Случай был удоб­ный. Я осмелился выразить, что зло надо пресечь в основании, чтоб не дать ему развиться и довести до важных и прискорбных последствий. Государь выслушал молча и потом промолвил:

-- Если бы я был Васильчиков, я бы говорил точно так же, но, по совести, я должен сказать, что если все эти мысли так распространились, то я первый тому причиной" ⁵⁷.

⁵⁸, вряд ли уловит все оттенки его душевных страданий. И он, как простой смертный, стремился к пользе общественной, к самоотвержению, к подвигам благотворительности. Но, желая добра, но, делая добро, он создавал для себя разочарования, для других -- неблагодарность. Оттого и черты лица его светились отблеском смиренного мученичества. Самое его воцарение, потом его союз и борьба с Наполеоном были для него тяжелыми испы­таниями.

Он хотел благоденствия Польши⁵⁹, но слабость рус­ской администрации и запальчивость польской мечтатель­ности изменили его ожиданиям. Так и для блага собственной родины всякие стремления смешивались с вынужденными колебаниями. Недоставало почвы и орудий для лучших предначертаний. Проект уничтоже­ния крепостного права был разработан и, по неиспол­нимости, отложен⁶⁰. Влияние энциклопедистов на двор Екатерины II миновалось, уступив место разного рода попыткам. Жизнь общерусская не имела ничего общего с жизнью светскою, петербургскою, где редко кто бывал сыном своего номинального отца, а некоторые дамы даже не говорили вовсе по-русски. Я многих таких видел. Они чрезвычайно жеманились и подпрыгивали на стульях, шевеля перед лицом указательным пальцем. Такова была мода, вместе с ношением коротких талий и огромных тюрбанов. Но в то же время возникли идеологи, мыслители, искатели социальной правды и даже философского камня, что, впрочем, одно и то же.

­волистики, но еще серьезно занималось алхимическими препаратами, основанными на меркурии и могущими создать золото.

После тестя моего, графа Михаила Юрьевича Виельгорского, о котором мне придется говорить еще не­мало, осталось несколько тысяч книг герметического содержания⁶¹. Большая часть этой драгоценной библио­теки поступила в Императорскую публичную библио­теку, где, рассыпавшись по отделениям, утратила свою ценность. Некоторую часть я имел случай отыскать в амбаре курского имения вместе с разными кабалисти­ческими латинскими рукописями и частными письмами масонского содержания. Это собрание, по возможности приведенное в порядок, пополняется сочинениями теоло­гическими и указывает на переход герметизма к иллюминизму⁶² , к мистицизму, к пиетизму⁶³ , а впоследствии довели к скептицизму, к либерализму, к гегелизму, к коммунизму и к нигилизму, уже мечтающему о тер­роризме.

деяний некоторых партий, или каст, но никогда не касались общей народной жизни, свято дорожащей обыч­но своими преданиями и совершенно равнодушной к очередным модным толкам. Нельзя не обратить тоже внимания на тот факт, что либеральные мероприятия, имевшиеся в виду русской верховной властию, часто тормозились от запальчивости самих либералов, забы­вавших, что просвещение воспитывается, а не импрови­зируется. Так, например, заговор, отравивший последние годы царствования царя благословенного, отбросил на несколько десятков лет великий исторический подвиг освобождения крестьян. Император Александр I покро­вительствовал сперва католическим священникам как хорошим педагогам и масонским обществам, распространившим начала нравственности, а между тем был вынужден изгнать иезуитов ⁶⁴ и закрыть все русские масонские ложи⁶⁵.

Влияние Аракчеева заменило надежды на общее благоденствие, на дары Священного союза⁶⁶ . Двор был суров. Главную роль играл при дворе князь Александр Николаевич Голицын, министр просвещения, председа­тель императорского тюремного общества и главно-начальствующий над почтовым департаментом. Он был человеком набожным и мистиком и ловко подлаживался под общее придворное уныние. Но подле него звенела нота безумно веселая в его родном брате от другого отца, Димитрии Михайловиче Кологривове⁶⁷. Кологривов, хотя дослужился до звания обер-церемониймейстера, дурачился, как школьник. Едут оба брата в карете. Голицын возводит очи горе и вдохновенно поет кантату: "О творец! о творец!" Кологривов слушает и вдруг затягивает плясовую, припевая: "А мы едем во дворец, во дворец".

­вестной своею богомольностью и благотворительностью, доложили, что к ней пришли две монахини просить подаяния на монастырь. Монахини были немедленно впу­щены. Войдя в приемную, они кинулись на пол, стали творить земные поклоны и вопить, умоляя о подаянии. Растроганная Татьяна Борисовна пошла в спальню за деньгами, но, вернувшись, остолбенела от ужаса. Мона­шенки неистово плясали вприсядку. То были Коло­гривов и другой проказник.

Я слышал еще рассказ о том, что однажды государь готовился осматривать кавалерийский полк на гатчинской эспланаде. Вдруг перед развернутым фронтом пронеслась марш-маршем неожиданная кавалькада. Впереди скакала во весь опор необыкновенно толстая дама в зеленой амазонке и шляпе с перьями. Рядом с ней на рысях рассыпался в любезностях отчаянный щеголь. За ними еще следовала небольшая свита. Неуместный маскарад был тотчас же остановлен. Дамою нарядился тучный князь Федор Сергеевич Голицын ⁶⁸. Любезным кавале­ром оказался Кологривов. Об остальных не припомню. Шалунам был объявлен выговор, но карьера их не постра­дала. Страсть Кологривова к уличным маскарадам дошла до того, что, несмотря на свое звание, он иногда наряжался старою нищею чухонкою и мел тротуары. Завидев знакомого, он тотчас кидался к нему, требовал милостыни и, в случае отказа, бранился по-чухонски и даже грозил метлою. Тогда только его узнавали и начи­нался хохот. Он дошел до того, что становился в Казан­ском соборе среди нищих и заводил с ними ссоры. Сварливую чухонку отвели даже раз на съезжую ⁶⁹, где она сбросила свой наряд, и перед ней же извинились. Он был очень дружен с моим отцом, который тешился его шалостями и сделался однажды его жертвою. Отец, первый столичный щеголь своего времени, выдумывал разные костюмы. Между прочим он изобрел необыкно­венный в то время синий плащ с длинными широкими рукавами. И плащ, и рукава были подбиты малиновым бархатом. В таком плаще приехал он во французский театр и сел в первом ряду кресел. Кологривов сел с ним рядом и, восхищаясь плащом, стал незаметно всовывать в широкие рукава заготовленные медные пятаки. Когда отец поднялся в антракте с кресел, пятаки покатились во все стороны, а Кологривов начал их подбирать и подавать с такими ужимками и прибаутками, что отец первый расхохотался. Но не все проходило даром. В дру­гой раз, в этом же французском театре, Кологривов заметил из ложи какого-то зрителя, который, как ему показалось, ничего в представлении не понимал. Жертва была найдена. Кологривов спустился в партер и начал с ней разговор.

-- Вы понимаете по-французски?

-- Нет.

-- Так не угодно ли, чтоб я объяснял вам, что происходит на сцене?

-- Сделайте одолжение.

Кологривов начал объяснять и понес галиматью страшную. Соседи прислушивались и фыркали. В ложах смеялись. Вдруг не знающий французского языка спро­сил по-французски:

Кологривов сконфузился.

-- Я не думал, я не знал!

-- Вы не знали, что я одной рукой могу вас поднять за шиворот и бросить в ложу к этим дамам, с которыми вы перемигивались?

-- Извините!

-- Нет, не знаю!

-- Я -- Лукин.

Кологривов обмер.

Лукин был силач легендарный. Подвиги его богатыр­ства невероятны, и до сего времени идут о нем рассказы в морском ведомстве, к которому он принадлежал⁷⁰

Лукин встал.

-- Встаньте,-- сказал он.

Кологривов встал.

-- Идите за мной!

Они отправились к буфету, Лукин заказал два стакана пунша. Пунш подали. Лукин подал стакан Кологривову:

-- Пейте!

-- Не могу, не пью.

-- Это не мое дело. Пейте!

еще и еще. На каждого пришлось по восьми стаканов. Только Лукин, как ни в чем не бывало, возвратился на свое кресло, а Кологривова мертво пьяного отвезли домой.

Наконец, случай, о котором я тоже слышал в детстве, положил, как кажется, конец мистификациям. Коло­гривов был приглашен на большой обед. В то время как садились за стол, из-под одного дипломата выдернули стул. Дипломат растянулся, но тотчас вскочил на ноги и громко провозгласил:

-- Я надеюсь, что негодяй, позволивший со мною дерзость, объявит свое имя.

На эти слова ответа не воспоследовало. Впрочем, ответ был немыслим и по званию обиженного, и по непростительному свойству поступка.

Кологривов был так же мал ростом, как и брат его, но другого типа -- черноглазый, черноволосый. Его лю­били не только как забавника, но и как человека. Ума он был блестящего, и, если бы не страсть к шутов­ству, он мог бы сделать завидную карьеру. Впрочем, не следует думать, чтоб между ним и его братом не было сходства по юмору и веселости. Будучи еще ка­мер-пажом, Голицын держал дерзновенное пари, что тронет императора Павла I за волосы. Пари он вы­играл, и вот каким образом. Подавая императору тарелки за обедом, он слегка дернул напудренную косу его величества. Товарищи Голицына обомлели.

-- Ваше величество,-- ответил камер-паж,-- коса ваша покривилась, я ее поправил.

-- Спасибо! -- промолвил император.

Этот рассказ я слышал от самого князя ⁷¹. Несмотря на то, что он славился своею суровою, почти мона­шескою жизнью, он любил ездить к дамам с визитами. Он приезжал в сером фраке с орденами и в гусарских сапожках [ ] и охотно рассказывал о старом времени, особенно о дворе Екатерины II. Я часто его слушал и заметил, что, когда он находился в присутствии хозяек, крайне строгих относительно приличия, серые его глаза искрились шаловливостью и он припоминал анек­доты до того скоромные, что слушательницы уже не зна­ли, сердиться ли им или смеяться.

Кологривов скончался в Петербурге после долгого пребывания в Париже. Он умер от тяжкой болезни. Я навещал его и по его желанию читал ему не знаю что -- кажется, мои произведения, бывшие тогда в моде. О прежних шутках и помина уже не было. Он сидел бледный, едва дышащий, окутанный в шелковый балахончик, что французы называют une douillette [Шлафрок (фр.). -Ред.

Князь Голицын дожил до глубокой старости и скон­чался в своем имении, на крымском берегу. Прах его покоится в Георгиевском монастыре. У них была сестра Елисавета Михайловна, немногим известная. Ростом она была крошечная от двух горбов, но чрезвычайно живая и веселая, всегда звонко смеявшаяся и как-то подпрыги­вающая. Она не скорбела ни о своем телосложении, ни о своем безбрачии. Жила она долго при монастырях, в Киеве, где мы ее с матушкой посетили. Но когда и по какому случаю, я никак не могу сообразить в своих воспоминаниях. Помню только ее резкий, детский смех, помню какую-то большую площадь с низкими домишка­ми, помню открытые гробницы угодников в темных проходах подземелья. Как мы туда попали -- не знаю. В памяти иногда встречаются бессвязные, самостоятель­ные точки.

Отец мой был церемониймейстер и приводился двою­родным братом обер-гофмаршалу Кириллу Александро­вичу Нарышкину, вельможе большой руки, наружности барской, по уму и остроумию замечательному, но вспыльчивому до крайности. Жена его Марья Яковлев­на, рожденная княжна Лобанова-Ростовская, была жен­щина болезненная, но весьма симпатичная и всеми ува­жаемая. Они жили в Зимнем дворце на существующей поныне обер-гофмаршальской квартире. Так как в это время родственные связи были связями, нас возили часто к Нарышкиным, и тут я имел случай видеть и слушать всех влиятельных людей той эпохи. Летом Кирилл Александрович жил за Ораниенбаумом на своей даче в Сергиевском, впоследствии загородном пребывании ве­ликой княгини Марии Николаевны. Тут стоял помещи­чий дом среди разных деревянных павильончиков, где проживали летние гости. О придворной жизни не было речи. В Сергиевском Нарышкин был сам большой, имел свой собственный дворик. Жили у него постоянно пиита Ераков ⁷², писатель поэм во вкусе Тредьяковского, по­следний остаток исчезавшей литературы; толстый и лысый драматический писатель князь Шаховской, творец целого репертуара, ныне забытого; армянин Мансуредзи и разные другие нахлебники. В Сергиевске доживали остатки барства. Ими Нарышкин тешился. У себя был гостеприимен и весел, впрочем, жил не роскошно, но в свое удовольствие и любил рассказывать анекдоты о старине. Не так жил его дед [Дядя. -- Сост.­той красавицы Марьи Антоновны. Дмитрий Львович был уже старик, но наружности величавой, хотя лицо его поминутно дергалось нервными судорогами. До глу­бокой старости он оставался поклонником прекрасного пола, что чуть ли не относилось к обязательствам аристократизма... Я слышал, что, когда князь Куракин собирался в Париж послом, для него были приготовлены богатые покои, роскошные экипажи и метресса ⁷³, которую он, кажется, никогда не видал, хотя карета посла обязывалась стоять у ее крыльца по два часа в день. Дмитрий Львович казался герцогом века Людо­вика XV. Напудренный, высоко державший голову, как бы ни подпрыгивали черты его лица, сановито-приветливый, он был один из последних типов исчезавшего барства.

Летом он жил на Крестовском острове, и нас иногда возили к нему как к дедушке и моему крестному отцу. За столом служили целые толпы раззолоченных арапов, блестящих егерей и разных официантов. В саду играла знаменитая роговая музыка, оркестр звучности очаровательной, но мыслимый только при крепостном праве. Он состоял из сорока медных инструментов разных объемов. Каждый инструмент издавал только один звук. Сорок звуков разнородных по трехоктавной лестнице с полутонами, как фортепианные клавиши, допускали модуляции во всех тонах и духовые, как бы воздушные гармонии. Такая живая шарманка с ее эоло­выми дуновениями внушала восторг. Но какова же была участь музыканта, имевшего по расчету свистеть в не­изменную дырку неизменную нотку. Рассказывают, что два члена этого диковинного оркестра попались в поли­цию. На вопрос, кто они такие, один отвечал: "Я нарыш­кинский Ц"; другой отвечал: "Я нарышкинский Фис" ⁷⁴.

Зимой Дмитрий Львович жил в Петербурге, где вы­строил на Фонтанке дом, или, правильнее, дворец, принадлежащий ныне графине Шуваловой. Тут я видел еще сверкавшую красотою Марью Антоновну и ее мило­видную дочь, семнадцатилетнюю Софью. Ее детское, как бы прозрачное личико, большие голубые детские глаза, светло-белокурые вьющиеся кудри придавали ей отблеск неземной. Она была помолвлена за графа А. П. Шувалова, только что приехавшего тогда из Пари­жа вместе с своим братом Григорием. Но свадьба не состоялась. Невеста была не от мира сего. Она сконча­лась тихо и неожиданно, и смерть ее отозвалась новым унынием в столичной жизни [Граф А. П. Шувалов женился на вдове фельдмаршала князя Зубова и долгое время был обер-гофмаршалом высочайшего двора. Брат его женился на княжне Салтыковой. Овдовев, он перешел в католическую веру и скончался католическим монахом.

Народный маскарад в царских чертогах повторялся, согласно преданию, каждое 1 января. К определенному часу весь дворец освещался, все двери отпирались. Милости просим, кому угодно! Первого вошедшего гостя и последнего вышедшего записывали на память. Другого церемониала не было. Посетителей всех видов и сословий собиралось более 30 000. О полиции и помина не было. Народные массы волновались по сверкавшим покоям чинно, скромно, благоговейно, без толкотни и давки. К буфетам редко кто подходил. Праздник был вообще трогательный, торжественный, семейный, полный глу­бокого смысла. Царь и народ сходились в общем лико­вании. Когда залы переполнялись, раздавалось громовое польское и государь с двором выступал из внутренних покоев. На мужчинах были накинуты сверх мундиров легкие венецианские эпанчи. Дамы были в кокошниках и русских платьях. Общее впечатление было великолепное, а вид придворного ужина был даже волшебен. Польский шествовал сперва по освещенным картинным галереям и доходил до замыкающего Эрмитаж театра. Театр был превращен в сверкавший бриллиантовый шатер из гране­ных стеклышек, между собою плотно связанных и осве­щенных сзади. Магический свет разливался по амфитеат­ру. Если я не ошибаюсь, эта декорация была придумана при императрице Екатерине II. Во время ужина играла музыка. Нас водили внутренними лестницами из полови­ны обер-гофмаршала в зимний сад Эрмитажа, откуда уже было удобно ходить любоваться красивейшими момента­ми вечера. Вообще, придворные праздники того времени повторялись редко, но отличались художественностью. Праздник, устроенный в честь приезда великой княгини Марии Павловны, герцогини Саксен-Веймарской, озна­меновался даже изяществом невиданным⁷⁵. Некоторые залы Зимнего дворца обратились в галереи живых картин. В Белой зале (ныне Золотой), между колон­нами, поставлены были золотые рамы, в которых первые великосветские красавицы изображали произведения ве­ликих живописцев. В другой зале сверкала во всю стену "Семья Дария" Лебрена, в третьей очаровывала прелест­ная картина Греза "Швеи" ⁷⁶. Все это заимствовано из сокровищ Эрмитажа, так что живые копии могли соперни­чать с бессмертными оригиналами. Мысль действи­тельно глубоко художественная. Наконец, в одной зале был поставлен театр, на котором исполнялись музы­кальные сцены, романсы в лицах и большая шарада. Мы присутствовали на большой репетиции -- живо ее помню. Но еще живее помню, что в этот вечер я испытал первый удар моему самолюбию, первое мое разочарование, первое внушение, что в жизни надо смиряться. Я должен был исполнить на сцене роль амура, и эту роль у меня отняли. Декорация пред­ставляла опочивальню Анакреона. Анакреон спал. Сбока стоял трубадур и стихами, сочиненными Жуковским ⁷⁷, объяснял публике:

Покрылись небеса,
Анакреон к покою
Сомкнул уже глаза.

Тогда входил купидон, и начиналась сцена. Роль Анакреона исполнял князь Федор Сергеевич Голицын, а купидон был, увы! не я, как мне было объявлено, а его сын Саша, ныне все еще красивый, но уже маститый старец, отставной генерал-лейтенант Александр Федо­рович Голицын-Прозоровский ⁷⁸­ности меня оскорбляла несправедливость: я обладал и голосом, и слухом, и драматическою сметливостью, а Голицын и до сего времени не в состоянии спеть простого романса. Впрочем, я скоро успокоился. Голицын был замечательно красив и ловок, что для купидона -- условие первой важности. Я же по своей нервности мог оробеть, сконфузиться и сделать какую-нибудь глупость. Следовательно, все было к лучшему. Приязнь моя с Голи­цыным не нарушилась и, благодаря бога, продолжается уже около шестидесяти лет. От праздника осталось пе­чатное описание с литографиями ⁷⁹ .

Императрица Елисавета Алексеевна вела жизнь уеди­ненную по нездоровью. Об ней почти не было слышно. Придворное оживление проявлялось только в Павловске, летнем местопребывании вдовствующей императрицы Марии Федоровны. Государь был задумчив и мрачен. Ему суждено было испытать вскоре еще новую скорбь от тяжкого бедствия, постигшего его северную столицу. Я уже сказал, что мы жили на углу Дворцовой набережной и Мошкова переулка. В нашей жизни Нева играла, следовательно, большую роль, и день наш располагался по ее норову. То развернется она белою сахарною степью, и по ней играют лучи зимнего солнца. Это обозначало: дети, идите гулять. То вдруг прозрачная лазурная высь начинает туманиться быстро бегающими сизыми валунами, разрывающимися в лохмотья. Ветер стучится в окна и воет в печные трубы. Белыми бар­хатными пауками спускается на белую равнину густая рассыпчатая занавесь. Вдруг все завертелось, закружилось сверху вниз, снизу вверх. На Неве разыгра­лась метель. Дети, сидите дома! Зато в светлые, как день, весенние ночи каким очарованием дышала Нева! Влажное и неподвижное ее зеркало, широко обрамленное дремлющими и в воде отражающимися зданиями, далеко и спокойно тянулось к заливу, сливаясь с сонно-безмолв­ным и гладко-ровным небосклоном. Много видал я впо­следствии и рек, и морей, и гор беловершинных, и сте­пей беспредельных. Ничто никогда не внушало мне такого привольного чувства, как затишье Невы в ве­сеннюю ночь. И теперь не могу глядеть на него без задумчивого наслаждения.

Недаром русский человек называет реку, к которой он приселен, и матушкой, и кормилицей. Он ее любит, как любит свое поле, свой скот, свое семейство. Часто приходит мне на ум Нева, дремлющая в огненных отливах солнечного заката. Еще чаще вижу я ее сизо-серую, как сталь, подернутую зыбью под серыми тучами, между гранитом набережных и суровых стен Петропав­ловской крепости. И с ужасом припоминаю я, как однажды река перестала быть рекою и обратилась в море бешеное, разъяренное, смывающее Петербург с лица земли.

Это было 7 ноября 1824 года.

Не раз случалось нам просыпаться ночью от пушеч­ных выстрелов. Нам объясняли, что, когда вода поды­мается, с крепости даются сигналы для предостережения жителей. Чем чаще повторяются выстрелы, тем более и более усиливается опасность. В ночь с 6 на 7 ноября канонада почти не умолкала. К утру в доме началась беготня. Все подвалы были уже залиты. На дворе вы­ступала вода. Мы наскоро оделись и побежали в прием­ные, выходившие окнами на набережную. Ничего страш­нее я никогда не видывал. Это был какой-то серый хаос, за которым туманно очерчивалась крепость. Дождь косо разносился порывами бешено завывающего ветра. В гра­нитную набережную били черные валы с брызгами белой пены -- и все били сильней и сильней, и все вздымались выше и выше. Нельзя было различить, где была река, где было небо... И вдруг в глазах наших набережная исчезла. От крепости до нашего дома забурлило, закло­котало одно сплошное судорожное море и хлынуло по­током в переулок. Положение наше становилось опасным. Спереди залив кидался на нас приступом. Сзади спасение тоже не предвиделось. Испуганные слуги прибежали с вестью, что Мойка выступила из берегов и что Коню­шенный мост, тогда деревянный, уже изломан. К счастью, наши родители не смутились духом, и мы слушали их рассуждения. Вопрос заключался в том: будет ли про­должаться морской ветер с настоящей его силой более 24 часов? Случай был возможный, хотя невероятный. После суток буря обыкновенно прекращается, и ветер ме­няет направление. Надо было ожидать изменения погоды; но если погода и не изменится, то наводнение, все более и более распространяемое на окрестности, будет разли­ваться медленно и неглубоко, так что меры спасения будут придуманы, и подплывающие суда станут под­бирать утопающих, перебравшихся на чердаки и крыши. Таким образом, панического страха в доме у нас не было, и мы глядели с тревожным любопытством на все происходившее. Особенно занимало нас течение воды по Мошкову переулку. Оно неслось стремительно, волно­образно, мутно, и по нем плыли самые разнообразные предметы, возбуждавшие наше детское внимание. Дети во всем найдут себе игрушку. Плыли ведра, ушаты, бочки, мебель, гробы и простые надгробные кресты, смытые со Смоленского кладбища. На другой день рассказывали, что перед Зимним дворцом плыла будка и что в будке находился часовой. Увидав стоявшего у окна государя, часовой сделал будто бы на караул и был спасен. Насколько такой рассказ справедлив, не знаю, но что государь лично заботился о погибавших, в том нет сомнения, и я был тому свидетелем. Кто-то из слуг наших крикнул, что на Неве тонут суда. Мы бросились к окнам на Неву и увидали страшное зрелище. Перед ожесточен­ным натиском бури неслись в туманном коловороте раз­валивавшиеся барки с сеном. Ветер разметывал сено во все стороны целыми глыбами, барки разламывались в куски, и мы ясно видели, как посреди крушения какие-то тени стояли на коленях и подымали руки к небу. И видя это, мы тоже почувствовали ужас, и тоже стали на колена, и тоже начали молиться. Спасение казалось невозможным. Вдруг слева, по направлению от дворца к погибавшим, показались два рассекавшие воды казен­ные катера. У кормы первого сидел окутанный в серую шинель генерал [X. Бенкендорф.]. Спасение посылал государь. С другой стороны подоспевала порожняя барка, на кото­рую царский гонец пересаживал ожидавших смерти в то время, когда их исковерканные суда распадались на части.

Между тем непогода не утихала. Наводнение поды­малось хотя медленно, но все выше и выше. Вода брызгала уже в уровень нижнего этажа, где, на отцов­ской половине, находилось много драгоценностей, осо­бенно картин. Кое-какие вещи начали перетаскивать наверх, но без суеты и торопливости. Отец, уже потеряв­ший хладнокровно дом на московском пожаре, и тут равнодушно смотрел на материальный ущерб. Предполо­жение его, впрочем, оправдалось. Буря началась накануне в четыре часа пополудни. Следовало ожидать, чтоб прошли сутки. Смерклось. Вскоре, так как все фонари были перебиты, наступила кругом темнота гробовая. Но четыре часа пробило. Сутки прошли. Вода стала мед­ленно убывать. Ветер изменился. Петербург был спасен. Существует предсказание, что он когда-нибудь погибнет от воды и что море его зальет. Лермонтов, одаренный большими самородными способностями к живописи, как и к поэзии, любил чертить пером и даже кистью вид разъяренного моря, из-за которого подымалась око­нечность Александровской колонны с венчающим ее ангелом. В таком изображении отзывалась его безотрад­ная, жаждавшая горя фантазия.

После наводнения 7 ноября на Петербург легло томя­щее, свинцовое, все поглощающее уныние. Других речей, других забот не было, как о кварталах при­морских, наиболее пострадавших. Целые улицы пред­ставляли груды развалин и трупов, над которыми раз­давались вопли оставшихся без пищи и без пристанища. Широкая русская благотворительность нашла себе заня­тие. Частные подаяния, филантропические комитеты, официальные мероприятия усердствовали неусыпно. Инженеры чертили проекты огромных обводных каналов и стоков для преграды новым бедствиям. Над этим общим порывом господствовало верховное сердоболие все более и более опечаленного монарха. Двор и столица скорбели. Петербург был мрачен. Здоровье государя вну­шало опасение. Летом он выехал на юг.

­тельной сцены. Отец громко рыдал. Мать занемогла и лежала в постели, заливаясь слезами. Получено было известие, что государь скончался ⁸⁰. Мы тоже начали плакать, не веря, чтоб такой светлый ласковый взгляд мог навеки померкнуть, такая приветливая улыбка по­мертветь. В годы детства смерть кажется и несправедли­востью, и невозможностью, да и после детства много нужно передумать над ежечасно отверзающимися моги­лами, чтоб убедиться в неминуемости исчезновения жиз­ни. Роковое письмо, полученное императрицею Елисаветой Алексеевной от императрицы Марии Федоровны, начиналось словами: "Notre ange est au ciel". (Наш ангел на небесах.) ⁸¹ Эти слова облетели мгновенно всю Россию. Они печатались в некрологах и вырезывались на траурных кольцах и медальонах с изображениями опочившего. Прах императора следовал из Таганрога в Москву, где оставался несколько дней, и прибыл в Чесму, откуда двинулся уже торжественным погребаль­ным шествием в Петропавловскую крепость⁸². Отец мой участвовал в распоряжениях погребения, совершавшегося в холодный снежный день. За ним последовало вскоре другое погребение. Кроткая, почти в уединении жившая императрица Елисавета Алексеевна, сраженная горем, тихо отошла в вечность за своим супругом.

Недолго пережила их и вдовствовавшая императрица Мария Федоровна.

Впервые: ИВ. 1886. N 1--6, 11--12. Отдельное издание: Воспо­минания графа Владимира Александровича Соллогуба. СПб., 1887.

I. ¹ Доходный дом у Симеоновского моста (ныне -- мост Белин­ского) был построен в 1790-е гг. петрозаводским лесопромышленником купцом Мижуевым. Соллогубы жили в корпусе, выходящем на набе­режную Фонтанки (ныне -- Фонтанка, 26). Дом Мижуева (по Мохо­вой) связан также с именами Н. М. Карамзина, П. А. Вяземского, Е. М. Хитрово.

² См.: Письма, мысли и избранные творения принца де Линя. Т. 2. М., 1809. С. 49. О переселении в Россию многих знатных поль­ских фамилий писал в своих воспоминаниях Ф. В. Булгарин, отмечая, что "браки русских с польками, а поляков с русскими девицами были особенно покровительствуемы государынею. Соллогуб (граф), князь Любомирский и князь Понинский женились на трех дочерях Л. А. На­рышкина" (Булгарин. Ч. I. С. 222--224).

³ Известный вельможа XVIII в. Л. А. Нарышкин был чрезвычай­но популярен в петербургском обществе благодаря своему остроумию и общительности (см.: Исторические рассказы и анекдоты из жизни русских государей и замечательных людей XVIII и XIX столетий. СПб., 1885. С. 272--281).

⁴

⁵ А. М. Горчакова.

⁶ От громадного состояния Л. И. Соллогуба осталась лишь сумма, необходимая для приобретения в Симбирской губернии села Николь­ского; финансовые дела Л. И. Соллогуба были настолько плохи, что в 1826 г. он добровольно предложил свои услуги только что образован­ному "третьему отделению" в качестве секретного агента.

⁷ В ЦГВИА СССР сохранился послужной список И. П. Архарова, где указано, что 12 ноября 1796 г. И. П. Архаров был назначен московским военным губернатором и "гарнизонного имени своего полку шефом" (Ф. 489. Оп. 1. Д. 5581. Л. 1 об. -- 2). (Впоследствии слово "архаровец" стало синонимом жестокости, грубого бесчинства.)

⁸ Ф. Ф. Кокошкин стоял во главе дирекции императорских театров в Москве в 1823--1831 гг. Перевод "Мизантропа" был опубли­кован в 1816 г.

⁹ "Умным циником" называл Посникова С. П. Жихарев(см.:Жихарев. С. 197).

¹⁰ М. И. Посникова была очень некрасива, и сама смеялась над своей наружностью; рассказывая, например, о своих приготовлениях к встрече с государем, она писала своей сводной сестре А. И. Арха­ровой: "... облеклась в капот скромно серого цвета, сузила, сколько могла, лице мое посредством чепчика" (РА. 1867. N 7. Стб. 1042-1043).

¹¹ А. А. Краевский на протяжении почти пятидесяти лет был главой крупных журнальных предприятий; сотрудник MB (1828), помощник редактора ЖМНП (1834), редактор Лит. приб. к РИ (1837-- 1839), издатель и редактор 03 (1839--1884), "Литературной газеты" (1840, 1844--1845), газет СПб. вед. (1852--1862) и "Голос" (1863--1883). Сын внебрачной дочери екатерининского вельможи Н. П. Арха­рова, Краевский преодолел немало трудностей, прежде чем выбился в люди. Будучи студентом Московского университета, он давал уроки в частных домах; не оставил Краевский преподавательской деятельно­сти и тогда, когда, закончив курс, поступил на государственную службу.

¹² По воспоминаниям современников, Н. А. Самойлов, блестящий флигель-адъютант, красавец и богач, обладал необыкновенной лов­костью и силой. Ср. воспоминания о нем А. де Рибаса: "Кутила граф Самойлов, гроза всех увеселительных домов Одессы, ломавший для демонстрации своей феноменальной силы рессоры старомодных одесских дрожек и щедро плативший за все эти бесчинства звонкими рублями..." (Р ибас А. де. Старая Одесса. Одесса, 1913. С. 74. См. также с. 90).

¹³ К Н. Батюшков, хороший знакомый Кокошкиных, посвятил B. И. Кокошкиной элегию "На смерть супруги Ф. Ф. К<окошки>на" (1811). (См.: Батюшков К. Н. Опыты в стихах и прозе. М., 1977. С. 241.)

¹⁴ ­ческие годы жил в доме Кокошкина на Никитском бульваре: "Надобно было видеть, какие совершались с ним каждый день овидиевские пре­вращения. Утром, встав с постели, сидел он в своем кабинете, в большом вольтеровском кресле, желтый, как египетская мумия, с гладким без­волосым черепом и ввалившимися щеками, и медленно пил свою чашку кофе. Казалось, этот уже полуживой старик сейчас рухнет на пол. Но вот приходит его камердинер Данило Иваныч, ставит на стол разные принадлежности старческого туалета -- флакон с румянами и белилами, щеточки и кисточки, рыжеватый парик на деревянном болване и искусственную челюсть на серебряном блюдце. И начиналось превра­щение, какого не придумывал и певец "Метаморфоз". Пергаментное лицо мало-помалу белело и алело под косметической штукатуркой, голый череп прикрывался густыми завитыми кудрями, из-за натертых розовою помадою губ выглядывали прекрасные вставные зубы, и вся сгорбленная фигура выпрямлялась под туго затянутым корсетом" (Милюков А. Литературные встречи и знакомства. СПб., 1890. C. 4--5).

¹⁵ Геликон -- гора, где, по представлениям греков, обитали музы.

¹⁶ Свою службу в Публичной библиотеке Гнедич начал в 1811 г. помощником библиотекаря; 26 апреля 1826 г. был назначен библиоте­карем. Начиная с этого времени, он жил на казенной квартире, в доме, принадлежавшем библиотеке, на Невском проспекте против Гостиного двора (см.: Плетнев. Т. 2. С. 15).

¹⁷ Эпизод, рассказанный Соллогубом, не мог относиться ко вре­мени переезда в дом Публичной библиотеки в 1826 г.: Гоголя в это время еще не было в Петербурге. Скорее всего, он датируется 1831 г., когда, закончив службу в библиотеке, Гнедич оставил казенную квар­тиру и переехал в дом Оливье на Пантелеймоновской улице (ныне -- ул. Пестеля, 5). В это время и Гоголь, и Пушкин находились в Петер­бурге и уже были знакомы.

¹⁸ Е. А. Архарова, по отзывам современников, отличалась душев­ной добротой, принимала неизменное участие в судьбе близких ей людей. (См.: СП. 1836. 2 июня;Благово. С. 338--339.)

¹⁹

²⁰ См. примеч. 7 к главе I.

²¹ По свидетельству дочери Архарова, А. И. Васильчиковой, Архаровы были сосланы не в Тулу, а в Тамбовскую губернию.

²² Ср. некролог Е. А. Архаровой: "До 1812 г. московский дом Архаровых, украшаясь гостеприимством, нередко в объеме своем пред­ставлял блестящее благородное собрание. ­шого, и среднего света; привет и ласка никого не обходили. Все знамени­тые иностранцы спешили знакомиться с домом Архаровых" (СП. 1836. 2 июня). Следует добавить, что дом Архаровых был и одним из куль­турных центров старой Москвы: "Лучшие люди того времени -- Карамзин, Дмитриев, граф Ф. В. Ростопчин и др. -- были постоянными посетителями их дома, который зимою, каждое воскресенье, бывал открыт для многочисленных знакомых" (М. вед. 1855. 20 сент.).

²³ Один из гостей Архаровых, С. П. Жихарев, так писал о по­сещении Иславского: "Был в Иславском у И. П. Архарова: весе­лый приют! Что за добрейшее семейство! радушно, приветливо, ласково, а о гостеприимстве нечего и толковать. Кокошкин снаря­жает у них домашний спектакль -- драму "Ненависть к людям и раскаяние"" (Жихарев. С. 214). См. также: Моск. альманах на 1826. С. 271--272.

²⁴ Сын Л. А. Нарышкина, А. Л. Нарышкин унаследовал от своего отца замечательную находчивость, блестящее остроумие, способность к колким шуткам и каламбурам. "Острый Александр Львович Нарыш­кин" -- называл его С. П. Жихарев(Жихарев. С. 481). О язвитель­ном и живом уме Нарышкина говорил и его внешний облик: "крайне выразительное лицо (...) с тонким, несколько остроконечным носом, с кокетливо очерченными губами и с весьма умными и веселыми (...) глазами" (Арнольд. Вып. 1. С. 64). Остроты, mots (словечки), каламбуры А. Л. Нарышкина собраны в издании: Исторические рассказы и анекдоты из жизни русских государей и замечательных людей XVIII и XIX столетий. СПб., 1885. С. 281--286.

²⁵ Д. Л. Нарышкин был женат на одной из самых красивых женщин своего времени; ее красота была столь совершенной, что, как вспоминал Ф. Ф. Вигель, "она казалась неестественною, невозмож­ною (...) в Петербурге, тогда изобиловавшем красавицами, она была гораздо лучше всех" (Вигель. Ч. IV. С. 69). М. А. Нарышкина известна как фаворитка Александра I, ее дочь Софья была дочерью Александра I (см. с. 371 наст, изд.), имя ее мужа Д. Л. Нарышкина было названо в анонимном пасквиле, который 4 ноября 1836 г. получил Пушкин.

²⁶ Аббат Доминик Карл Николь, инспектор иезуитской коллегии св. Варвары, в 1793 г. эмигрировал в Россию; будучи воспитателем детей в семье графа де Шуазеля, приобрел известность как превосход­ный педагог. В 1794 г. он основал в Петербурге пансион для детей высшей русской аристократии (см.:Вигель. Ч. I. С. 139; Волкон­ский. С. 3; Морошкин М. Иезуиты в России с царствования Екатерины II и до нашего времени. Ч. II. М., 1870. С. 113--115).

²⁷ "Граф Соллогуб (отец нынешнего) почитался в свое время первым танцором в обществах, играл превосходно на домашнем театре, пел очень хорошо и был вообще одним из блистательнейших молодых людей. Прекрасный характер и доброта душевная еще более возвышали его приятные дарования" (Булгарин. Ч. I. С. 234--235). См. также: Панаева. С. 93. Показательно упоминание Соллогуба в черновиках первой главы "Евгения Онегина" -- "Гуляет вечный Соллогуб" (Пушки н. Акад. Т. 6. С. 227).

²⁸ "Самым приветливым и ласковым человеком" называла А. И. Соллогуба Е. П. Янькова: "... войдет он в гостиную и никого не позабудет, всем найдет что сказать приятное, и старику, и ребенку, каждому улыбается, каждого приласкает" (Благово. С. 238).

²⁹ С Натальей Львовной или с Надеждой Львовной Соллогуб.

³⁰ О религиозности Соллогуба писал в своих воспоминаниях и хо­рошо знакомый с Архаровыми-Соллогубами В. М. Еропкин (РА. 1878. N 2. Стб. 175).

³¹ "Необыкновенный ум" С. И. Соллогуб, не ослабевший и в старости, отмечал Ф. Ф. Вигель(РА. 1911. N 1. Стб. 173).

³² "Жена его (Соллогуба. -- Ред.), очень милая женщина, была малообщительная и имела какое-то пренебрежительное выражение лица, не очень к ней располагавшее" (Благово. С. 338).

³³ Купеческий сын М. Н. Верещагин переписывал прокламации Наполеона; был обвинен Ростопчиным в измене и отдан на самосуд толпе. (См.:Свербеев. Т. 1. С. 465.)

³⁴ Инициатором пожара считался Ф. В. Ростопчин, хотя сам он от этого публично отрекался. Свидетель событий 1812 г. князь А. П. Оболенский писал: "... Я видел его в 1814 году в упадке духа, весьма озабоченного оправдать себя в зажигательстве" (Хроника не­давней старины. С. 141).

³⁵

³⁶ Ф. Л. Соллогуба.

³⁷ Ошибка мемуариста: композитор -- Луиза Анжелика Бертэн (она известна и как поэтесса); ее брат Луи Мари Арманд -- журна­лист, редактор газеты "Journal des Debats".

³⁸ Гиньоль -- здесь: персонаж кукольного театра, французский Петрушка.

³⁹ Grand Opera -- парижский театр.

⁴⁰ свой поступок необходимостью уничтожить коро­левскую семью как "врагов свободы". Лувель нанес герцогу рану ножом, когда тот провожал жену из театра к экипажу.

⁴¹ Вероятно, такой портрет Лувеля с надписью: "Урок царям" Пушкин демонстрировал в театре в апреле 1820 г.

⁴² Прославленный оперный бас Луиджи Лаблаш был известен своей непомерной толщиной.

⁴³ В 1820 г. вдовствующая герцогиня де Берри родила сына, которого легитимисты, сторонники Бурбонов, называли Генрихом V, хотя он и не царствовал. Более известен под именем графа Шамбор.

⁴⁴ И. П. Архаров умер еще до отъезда Соллогубов за границу, в 1815 г.

⁴⁵ "неестественная самоуверенность" Соллогуба, пере­ходившая нередко в дерзость и даже грубость, отмечена многими его современниками (см., например: Панаев. С. 273--274).

⁴⁶ Вел. кн. Михаил Павлович был известен своей взыскатель­ностью, крайним педантизмом и даже придирчивостью в отношении воинской службы: "Большинству современников казался человеком по преимуществу вспыльчивым, шероховатым, даже страшным" (РА. 1873. N 3. Стб. 0424,0425). См. также: Мещерский. С. 138-- 139.

⁴⁷ Этот двухэтажный особняк (современный адрес -- Дворцовая набережная, 20, угол Запорожского переулка) принадлежал А. И. Сол­логубу с 1810-х гг. до середины 1820-х гг.

⁴⁸ И. С. Кочетов упомянут в дневнике Пушкина 1835 г.: "плут и сплетник" (Пушкин. Т. 8. С. 46--47).

⁴⁹ Плетнев был приглашен домашним учителем к Соллогубам, вероятно, не позднее 1823 г., когда он, преподаватель Екатери­нинского и Патриотического институтов и военно-учебных заведений, завоевал известность как превосходный педагог. Литературное даро­вание и широкая образованность Плетнева обратили на себя внимание С. И. Соллогуб, которая нашла в нем интереснейшего собеседника. С. И. Соллогуб Плетнев адресовал "Письмо (...) о русских поэтах", 1824 (опубл. в "Северных цветах" на 1825 г.),-- ответ на высказанные ему устно суждения адресата.

⁵⁰ "Светлана" (1808--1812).

⁵¹ С 1826 г. Жуковский был воспитателем наследника престола Александра Николаевича (будущего Александра II).

⁵² Это подтверждает и сам Плетнев. См. его переписку с Я. К. Гро­том, в которой множество упоминаний о В. А. Соллогубе и его семье (Переписка, по указателю).

⁵³ Вспоминая о своем детстве, А. Д. Блудова писала о Соллогубе, с которым часто виделась летом в Павловске: "Он был тогда очень дурен собой, но самый остроумный, бойкий, забавный из всех наших приятелей, с которым никогда не бывало скучно, которого все наперерыв звали к себе на вечеринки, на балы, на гулянья и который все и всех умел оживлять и веселить" (РА. 1872. N 7--8. Стб. 1239).

⁵⁴ Об одном из таких визитов см. в письме М. И. Посниковой к А. И. Архаровой от 10 января 1818 г. (РА. 1867. N 7. Стб. 1042-- 1045).

⁵⁵ "по широким тротуарам набережной, ежедневно и обильно посыпаемым песком" (Свербеев. Т. 1. С. 281). Д. Н. Свербеев несколько иначе описывает "le tour imperial": "Император Александр имел (...) обыкновение ежедневно часу в пер­вом делать свой круг прогулки, выходя из дворца на Адмиралтей­ский бульвар, потом шел по Английской набережной и по Фонтанке мимо Аничкова и других мостов к Прачешному и возвращался к себе по Дворцовой набережной. На такую прогулку, которая составляла по крайней мере верст 8, надобно было до 1--1Ґ часа времени" (там же. С. 280).

⁵⁶ Соллогуб не совсем точно излагает события. Речь идет о мос­ковском съезде членов "Союза благоденствия", собравшихся в январе (не осенью) 1821 г. с целью внести изменения в устав общества и обсудить ряд вопросов, касающихся его устройства и программы действий. (См.:Волконский. С. 411--412.) Доносительная записка секретного агента М. К. Грибовского была представлена Александру I через И. В. Васильчикова весной 1821 г.

⁵⁷ Этот рассказ Васильчикова записан в рабочей тетради Солло­губа (РО ГБЛ. Венев. 65. 12. Л. 4 об. --6, фр.).

⁵⁸ В своем завещании А. А. Аракчеев назначил огромную сумму (она хранилась в Государственном банке. -- И. Ч.) "тому из российских писателей, который через сто лет от кончины в Бозе почивающего венценосца, т. е. в 1925 г., напишет на российском языке историю царствования императора (...) Александра I лучше всех, т. е. полнее, достовернее и красноречивее" (см.: Бантыш-Каменский. Ч. I. С. 383--384).

⁵⁹ 9 (21) мая 1815 г. был подписан манифест о присоединении к России Царства Польского, 13 (25) мая датируется воззвание Александра I к полякам о том, что в созданном Польском королевстве вводится конституция; 15 (27) ноября Александр I подписал поль­скую конституционную хартию, о чем было объявлено в манифесте от 12 (24) декабря. Однако на деле конституция в Польше постоянно нарушалась, поскольку оказалась неудобной для русской самодержав­ной власти.

⁶⁰ В первые годы царствования Александра I некоторые шаги в этом направлении были сделаны (указы 1801 и 1803 гг.); однако в дальнейшем к крестьянскому вопросу император больше не возвра­щался.

⁶¹Герметизм -- религиозно-философское течение эпохи элли­низма и поздней античности. К "популярному герметизму" относятся трактаты по астрологии, алхимии, магии и оккультным наукам; содержание "ученого герметизма" составляют сочинения религиозно-философского характера.

⁶² Иллюминизм -- мистическое учение, противопоставляющее разуму божественное "откровение", некое "озарение", или "иллюми­нацию".

⁶³(лат. pi etas -- благочестие) -- направление в немецком протестантизме конца XVII -- начала XVIII в., тяготеющее к тради­ционной философской мистике.

⁶⁴ Влияние иезуитов в первые годы XIX в. было весьма ощути­мым. Открывались специальные учебные заведения, в которых дети русской знати воспитывались в духе католицизма (пансион аббата Николя, иезуитский коллегиум патера Грубера в Петербурге, Ришельевский лицей в Одессе). На короткое время иезуитам удалось даже добиться учреждения особого учебного округа для своих школ в России с Полоцкой академией в качестве административного центра. Однако уже в 1815 г. иезуиты были удалены из обеих столиц, а в 1820 г. -- и вообще из пределов империи; их школы были закрыты или преобразованы.

⁶⁵ В связи с общим подъемом общественного движения в начале XIX в. при Александре I были восстановлены старые масонские ложи, которые перестали действовать при Екатерине II, и были от­крыты новые (1814--1819 гг.). В 1822 г. масонские ложи были вне­запно закрыты. Главной причиной решения о запрещении деятельности масонов был страх правительства перед тайными обществами, рассад­никами либеральных идей, ведущих к мятежу.

⁶⁶ "Священный союз" Австрии, Пруссии и России был заклю­чен в Париже 26 сентября 1815 г. после падения Наполеона. Выдви­нутая религиозно настроенным Александром I идея "Священного союза" как братского союза народов, освященного именем Христа, в ее реальном воплощении оказалась орудием реакции, средством подавления революционных и национально-освободительных дви­жений.

⁶⁷ Ср.: "Этот человек был, в полном смысле, душою общества. Приятный в высшей степени, всегда веселый, остроумно-шутливый, он часто до слез заставлял смеяться самого серьезного человека". (PC. 1880. N 9. С. 24).

⁶⁸ Князь Ф. С. Голицын был известен в свете как отчаянный шутник и любитель повеселиться. Его стихотворный автопортрет см.: Вяземский. Т. 8. С. 474.

⁶⁹ Съезжая -- помещение при полиции для арестованных.

⁷⁰ О Д. А. Лукине см.: Письма морского офицера (1806--1809) П. И. Панафидина. С предисл. и примеч. Б. Л. Модзалевского. Пг., 1916. С. 111--121.

⁷¹ "анекдот о косе" относят и к А. Н. Голицьшу (см.: Вяземский. 1929. С. 116. См. также: PC. 1880. N 11. С. 738).

⁷² Соллогуб имеет в виду Г. В. Геракова. Бездарный поэт, Гераков давал уроки в великосветских домах Петербурга (например, у Воронцовых), подчеркивая свою близость к столичной аристократии.

⁷³ А. Б. Куракин был отправлен послом в Париж в 1808 г.

⁷⁴ Необыкновенный оркестр Д. Л. Нарышкина пользовался огром­ной известностью (см.:Арнольд. Вып. 1. С. 59--61; Глинка в восп. С. 155). Ц (С) -- нота до; Фис -- фа-диез.

⁷⁵ Речь идет о празднике, устроенном императрицей Марией Федоровной в честь дня рождения вел. кн. Марии Павловны, при­ехавшей в Петербург в феврале 1822 г.

⁷⁶ "Семейство Дария" принадлежит П. Миньяру ("Великодушие Александра Македонского", 1689 г.); "Швеи" -- Гвидо Рени (современное название -- "Юность Марии", 1635--1640 гг.). См. об участниках этих "живых картин": Ст. годы. 1913. N 7--9. С. 219, 221.

⁷⁷ Перевод из Анакреона М. В. Ломоносова был "приспособлен" для придворного праздника Жуковским.

⁷⁸ В альбоме, посвященном описанию праздника (см. примеч. 79 к наст, главе), исполнение романса в лицах, о котором рассказывает Соллогуб, соотносится с картиной неизвестного автора "Анакреон и Амур", некогда хранившейся в Эрмитаже. (Ст. годы. 1913. N 7--9. С. 218.)

⁷⁹ ReprИsentation de la fЙe, donnИe par sa MajestИ l'lmpИratrice mХre Ю son Altesse ImpИriale madame la Grande duchesse Marie Grande duchesse hИrИditaire de Saxe-Veimar Son auguste fille, lors de son sИjour Ю Saint-PИtersbourg le 4 fИvrier 1822 vieux style, anniversaire de la naissance de Son Altesse ImpИriale. (Изображе­ние праздника, данного ее величеством императрицей-матерью ее императорскому высочеству вел. кн. Марии, наследной вел. кн. Саксен-Веймарской, ее августейшей дочери, во время пребывания последней в С. -Петербурге 4 февраля (ст. ст.) 1822 г. в день рождения ее импера­торского высочества.) (Типография А. Плюшара. М., 1822.) Этот альбом был выпущен в двух изданиях, с литографскими рисунками, и раздавался во время представления присутствовавшим на празднике.

⁸⁰ Александр I умер 19 ноября 1825 г. в Таганроге. Известие о его смерти было получено в Петербурге 27 ноября.

⁸¹

⁸² 5 марта 1826 г. гроб с телом императора был поставлен в Чесменскую дворцовую церковь, откуда на следующий день был перевезен в Казанский собор (там он находился в течение семи дней) и уже потом -- в Петропавловскую церковь, где 13 марта было произведено отпевание и погребение.