Воспоминания.
Глава III

III

Никольское. -- Горнозаводчик Твердышев. -- Н. И. Дурасов. -- В. И. Григорович. -- Декабрист Ивашев и Камилла Ледантю. -- Доктор Кельц. -- История семейства Кротковых. -- Праздник в Никольском. -- Перемена в образе жизни отца. -- А. Л. Нарышкин. -- Возвращение в Петербург. -- С. А. Еропкина. -- П. С. Яковлев. -- Дядя граф Л. И. Соллогуб и его семья. -- Князь А. М. Горчаков. -- Князь Г. С. Голицын. -- Семейство Шуазель-Гуффье. -- Князь Сергей (Фирс) Голицын и его чудачества. -- 14 декабря 1825 года. -- Император Николай Павлович. -- Мое поступление в Дерптский университет. -- Образ жизни русских студентов. -- Семейство Золотаревых. -- Знаком­ство с Гоголем и Пушкиным. -- Окончание курса в Дерптском универ­ситете и возвращение в Петербург. -- Прискорбное недоразумение с М. Е. Салтыковым (Щедриным).

Дом в Никольском был огромный и построен на ве­ка -- из кирпича и железа. Он состоял из главного кор­пуса и четырех флигелей по углам. Перед главным фаса­дом, обращенным к красивой реке Черемшану, распола­гался за железной решеткой цветник, без цветов. С дру­гой стороны у противоположного фасада устроен был въез­жий двор с окружающим его каменным забором. За забо­ром тянулся на несколько десятин огромный сад -- парк, разделяющий село на две половины. В саду находились значительные каменные теплицы, но зато не было ни веселой растительности, ни зеленых лужаек, ни вековых деревьев, ни живописных видов; сад был желтоватый, суровый, скучный, точно всегда отцветающий. Вот что было тому причиною. Русло Черемшана песчано до безоб­разия, на берегах его лежат большие пространства сыпучего песку, напоминающие африканскую Сахару; при малейшем дуновении ветра песок вздымается и носит­ся по воздуху тучами, не допуская ни свежести, ни свободы произрастания. Мысль основать тут сады при огромной усадьбе была практическою нелепостью, но она возникла следующим образом. Никольским долгое время владел известный в свое время горнозаводский промышленник миллионер Твердышев. От него пошли богатства Козицких (княгиня Белосельская-Белозерская и графиня Лаваль), Пашковых, Дурасовых¹. Твердышев владел и Никольским, и окружающими его вотчинами. В пункте центральном он воздвигнул ценную усадьбу, причем вальяжность и обширность имелись несравненно более в виду, чем уютность и красота. Церковь, хоромы с флигелями, манеж и конный завод возникли каменные с железными связями, выписанными из ураль­ских собственных заводов.

Главная оседлость приняла основанием реку, несмотря на неудобство ее берегов. Все приняло размеры купе­ческого широкого распоряжения. Громадный лес, чуть не в 10 000 десятин, остался в нескольких верстах от дома, рига и гумно отбросились версты на полторы. К амбарам надо было ехать на лошадях; то, что в других имениях отделяется саженями, тут отделялось верстами. Я оттого так подробно описываю Никольское, что я им от матушки наследовал, и оно бессмысленным, неудобным расположением, своею несимпатичностью много повлияло на мою судьбу. Впрочем, сам Твердышев, как кажется, никогда не жил в Никольском и вряд ли даже когда-нибудь бывал в нем. Туда изредка наезжал его пре­емник, Николай Алексеевич Дурасов, человек тоже весьма богатый и чрезвычайно хлебосольный ². В Москве долго славилась его баснословная стерляжья уха, подавае­мая в честь "голубеньких" и "красненьких", то есть в честь андреевских и александровских кавалеров ³. В Ни­кольском в то время были еще другие затеи, свой доморощенный театр, своя доморощенная музыка. К Дурасову съезжалось дворянство трех губерний, и он устраивал пиры уже с черемшанскими стерлядями, давно теперь разбежавшимися от устройства мельницы. После Дурасова Никольское перешло в руки братьев Обресковых⁴, от которых оно и было приобретено на имя матушки через посредничество Захара Николаевича Посникова. Наш управляющий Василий Ильич Григорович был, что называется, мастер своего дела; я поговорю о нем подробно, потому что он родитель Дмитрия Васильевича Григоровича, составившего себе громкую известность и на литературном, и на художественном поприще. Василий Ильич был человек очень типический, своеобразный.

Он был невелик ростом, сухопарый, крепко сложен­ный, гладко выбритый и подстриженный, во всей его фигуре проглядывал отставной кавалерист, чем он и был в действительности. Здоровья он был изумительного и деятельности необычайной.

Едва займется заря, уж он на коне скачет на работы, приказывает, распоряжается, журит. Крестьяне его по­баивались, но обращались к нему за советами по своему собственному хозяйству, что для крестьянского упрямого самолюбия образует высшую степень уважения. Живо помню, как вечером Василий Ильич в сером, застегнутом по-военному сюртуке приходил в кабинет отца беседовать о хозяйстве. Говорил он отрывисто и дельно. Родом он был из малороссийских дворян, долго служил в кавале­рии, дослужился до чина полковника и вышел в отстав­ку по непреодолимой страсти к сельскому хозяйству; он любил агрономию, как музыкант любит музыку и жи­вописец живопись⁵. Женат был Василий Ильич на Сидонии Петровне Ledentu ⁶, дочери почтенной Madame Ledentu, воспитательницы дочерей богатого симбирского помещика генерала Ивашева⁷. Ростом Сидония Петровна была высокая, худая, отчего держалась немного сгорблен­но, но лицо имела очень приятное и умное; мы ее, как и мужа ее, очень любили. Во время нашего пребывания в Никольском, к Сидонии Петровне приезжала ее млад­шая сестра, Камилла Петровна, прелестная девушка лет шестнадцати, призванная, увы! к очень романической и очень печальной судьбе. Я сказал выше, что г-жа Ledentu воспитывала дочерей генерала Ивашева. Единст­венный сын Ивашевых, служивший в Петербурге, на­вещал своих родных в деревне; он влюбился в Камиллу Петровну, но старики на этот брак не согласились; так прошло около года. Вдруг на Ивашевых обрушился удар громовой: молодой человек оказался участником в заговоре 14 декабря; суд приговорил его в ссылку на каторгу. Тогда Камилла Петровна заявила, что она готова за ним следовать. Старушка мать отвезла ее в Сибирь, где и состоялась их свадьба. Оба умерли в Сибири, оставив трех детей, которые впоследствии возвратились в Россию ⁸.

В Никольском, во время управления Василия Ильича, царствовало благоустройство, составившее даже эпоху в истории имения, но не было, как во многих тогда по­местьях, ни школ, ни больниц. Добрейший отец мой особенно огорчался этим последним и решил немедлен­но этому горю помочь. Для больницы был очищен дере­вянный удобный дом, служивший до того времени вот­чинной конторой. Контора же перенеслась к Черемшану, в один из флигелей господского дома. Больница распре­делилась на две половины -- мужскую и женскую, посре­дине возникла аптека с должными принадлежностями. Из Симбирска выписаны были кровати и вся нуж­ная утварь. Устройством больницы орудовал наш домаш­ний доктор Кельц. Скоро все пришло в надлежащий по­рядок. Больницу освятили и привезли первого больно­го. При этом приключилось забавное обстоятельство, характеризующее тогдашние нравы. Первый больной решительно не понимал, что хотят с ним делать, стал чего-то страшиться и тосковать. Когда мой отец посетил его, он вскочил с кровати на пол и повалился отцу в ноги.

-- Батюшка, ваше сиятельство, -- завопил он, -- будьте отцом родным, прикажите за себя вечно бога молить! Позвольте меня домой отправить, человек я же­натый, хозяйка моя горюет, ребятишки мои плачут.

А я на свое место пришлю меньшого брата, парень он еще холостой, здоровый!

Должно предполагать, что этот диковинный больной видел в больнице новый вид барщины. Другой случай оказался уже не забавный, а отвратительный, и не по невежеству мужика, а по бесчеловечности просвещенного врача. Привезли еще другого больного с сильным вос­палением на ноге. Осмотрев его, отец спросил Кельца:

-- Не поставить ли больному пиявки?

-- Непременно поставить, -- ответил доктор.

На другой день отец вернулся и с досадой заметил, что больному гораздо хуже и что нога его страшно рас­пухла. На вопрос, ставили ли ему пиявки, он ответил, "что одна приходила, немного покусала и ушла прочь". Оказалось, что из разумной экономии не пиявки были принесены к больному, а больной был послан к пиявкам, то есть в реку, где он и просидел несколько часов в воде и пиявкам не понравился.

­ке другой врач, имени которого не припомню.

Между тем знакомство с ближайшими соседями уста­новилось. Симбирская губерния была в то время губер­ния преимущественно дворянская. Отдаленность от Москвы при первобытности путей сообщения была при­чиной, что богатые помещики летом проживали в своих имениях, а на зиму переселялись с семьями в губернский город, то есть Симбирск. Дворянство симбирское счита­лось образованным, влиятельным и богатым. Здесь я услыхал впервые имена Ивашевых, Тургеневых, Ермо­ловых, Бестужевых, Столыпиных, Кротковых, Киндяковых, Татариновых, Родионовых и многих других. Меж­ду ними были люди замечательно просвещенные, но и встречались также и оригиналы или, скорее, самодуры большой руки.

Сосед наш Дмитрий Степанович Кротков принадле­жал ко второму разряду, то есть самодуров, и в доме его происходили разные безобразия. Он был человеком уже преклонных лет, старшим братом Степана Степано­вича и Ивана Степановича, как и он сам, богатых симбирских помещиков. Дмитрий Степанович слыл хоро­шим хозяином и был по природе человеком не дурным, семейным, чадолюбивым, хлебосольным, но оборотная сторона медали была отвратительная. Имение его Городи­ще отстояло от Никольского всего в двух верстах и представляло для помещичьей усадьбы несравненно более удобства, чем наше поместье. Дом, хотя и деревян­ный, стоял весело на холме, его окружала почва расти­тельная, твердая. Вблизи зеленела роща с пчельниками, сзади темнел бор, внизу извилисто текла речка Черемшан. На дворе торчали кривые серые амбары, лаяли гончие собаки, суетились с бельем прачки, шлепали истоптан­ными башмаками комнатные девушки и в числе их самоварщица, исключительно приставленная к самовару. Весь обиход скорее походил на цыганский табор, чем на господ­ский двор. В доме, направо от прихожей, располагалась половина барина. В первой комнате, сколько мне помнит­ся, без мебели, шевелилась на полу какая-то уродливая масса, безобразная, страшная... Это лежала в убогих от­репьях, едва прикрывавших ее голые ноги, старая, гряз­ная, смуглая, широколицая, сумасшедшая калмычка Стешка. Подле нее на полу стоял ушат с квасом. Как пойманный хищный зверь, она водила вокруг комнаты озлобленными глазами, что-то бешено мурлыкала и по­минутно встряхивала нечесаными и еще черными как смола волосами, висевшими клочьями вокруг ее огромной головы. Около нее егозила и подпрыгивала другая дура, Аришка, с бельмом на глазу и в чепчике, украшенном вербными цветочками; грязное ее платье отличалось претензиями на щегольство и моду. Она болтала без умолку, перемешивая французские слова с русскими площадными. Была еще третья дура, имени которой не припомню, и два дурака. Днем они служили потехою, а ночью несли службу нелегкую. От беспрерывного своего возбуждения спиртными напитками барин мог спать толь­ко урывками, беспрестанно просыпаясь и волнуясь. У кровати сидели дураки и дуры с обязанностью говорить, шуметь, ссориться и даже драться между собою, тут же сидел и кучер с арапником. Как только от усталости и дремоты шум утихал, кучер должен был "поощрять" задремавших арапником -- гвалт начинался снова, и ба­рин опять засыпал. Таковы бывали барские ночи.

Чтобы не возвращаться более к Кротковым, забегу вперед и передам еще о некоторых случаях, приключив­шихся впоследствии. Дмитрию Степановичу принадле­жало еще другое богатое поместье Шигоны, на горной стороне Черемшана; тут он выстроил великолепную ка­менную церковь. Обошлась она весьма дорого. Освящение церкви воспоследовало торжественное, но хозяина, как рассказывали, привели под руки и на самое короткое время. Затем он в Городище более не возвращался, а жил или в Шигонах, или в Симбирске, в собственном доме. Управление Городищем он передал своему старшему сыну Михаилу, неглупому и даже не дурному малому, но, к сожалению, наследовавшему слабости и привычки отца. Я в то время, по желанию матушки, часто наезжал в Ни­кольское; это было, сколько я припоминаю, в 1836 году. Он затеял с нами тяжбу и для разрешения одной пред­ложил мне поехать вместе с ним в Шигоны в его экипаже. Я согласился и ничего не видел возмутительнее этой поездки. Ехали мы в тарантасе, степью, и, к счастью, никого не повстречали, а то я бы умер со стыда. С нами сидели казачок с фляжкой и кисетом через плечо и немой рослый дурак в длинном балахоне серого солдат­ского сукна; на капюшоне балахона торчали большие се­рые же суконные рога, а на спине было грубо вышито красным сукном слово "дурак". Михаил Дмитриевич во время пути то и дело командовал казачку: "В зубы!" Это обозначало набить и подать ему трубку. Он то и дело также требовал водки, причем казачок наливал и по­давал серебряную чарку. Михаил Дмитриевич чарки не выпивал до дна и остатком водки брызгал дураку в лицо и тешился потом его гримасами. Когда же мы пере­правлялись через Волгу и уже причаливали к берегу, гребцам он отдал приказание бросить дурака в воду. Я пришел в негодование -- дело было в исходе сентября, -- но приказание все-таки было исполнено. Дурак барахтал­ся, мычал, перепугался до полусмерти; когда его вытащи­ли, он совсем было окоченел. Михаил Дмитриевич много этому смеялся, смеялись и гребцы.

С тех пор я Михаила Дмитриевича более не видел; не по силам ему было подражать отцу, он занемог гор­ловою чахоткою и умер в Симбирске. При этом произо­шел случай знаменательный. Когда его положили в гроб, то старика Кроткова привели проститься к телу сына; он зарыдал и громко воскликнул: "Миша, Миша, встань, Миша! пойдем выпьем!" Нет юмористического писателя в мире, который осмелился бы придумать подобный дра­матический эффект.

Кротковская легенда окончилась самым трагическим образом. Шигоны поступили во владение третьего сына Дмитрия Степановича. Крестьяне взбунтовались, сожгли господскую усадьбу и бросили молодого помещика в пламя! Само собой разумеется, что, по прибытии моих ро­дителей в Никольское, не могло бы установиться между ними и городищенским помещиком дружественных отно­шений, если бы в его доме не было другого, совершен­но противоречащего ему элемента. Женская половина его семейства была европейски образованная и, насколько было возможно, скрывала безобразный образ жизни гла­вы семейства. Супруга Дмитрия Степановича, Мария Федоровна, не раз бывала в Петербурге и Москве⁹.

Уже в летах немолодых, она сохранила остатки красо­ты, выписывала наряды с Кузнецкого моста из Москвы, выказывала некоторую светскость и любила, чтоб у нее веселились. Хотя и говорили, что при ней состояла тоже собственная дура, но это, видимо, допускалось "келейно", только в угоду старине. При свидетелях же сохранялось тонкое приличие, и городищенские съезды отличались радушием, хлебосольством и тоном хорошего общества. Тому много способствовало присутствие в доме замеча­тельно умной, живой и образованной гувернантки фран­цуженки mademoiselle Jeny, девушки уже не молодой. Ее руководству поручалось воспитание трех дочерей Кротковых: Александры, Елисаветы и Софии.

Александре Дмитриевне минул в то время семнадца­тый год, она восхищала стройностью уже развитого стана и миловидностью свежего личика. Когда впоследствии я ее увидел снова, я ее уже не мог узнать. Она вышла замуж за А. В. Бестужева и после учащенных родов страшно растолстела. Вообще, в то время деревенская халатная жизнь помещиков чрезвычайно содействовала скорому утучнению прекрасного пола; дворянки не усту­пали в весе купчихам. Другая сестра, Елисавета Дмит­риевна, не отличалась здоровьем и вскоре после за­мужества с П. С. Мельгуновым угасла еще в очень молодых летах. София же Дмитриевна, в детстве тщедуш­ная, обратилась в роскошный тип русской матроны, вышла замуж за М. П. Татищева [ Н. А. Татищева. -- Сост.], тоже обзавелась семейством немалочисленным и впоследствии долго жила по зимам в Москве ¹⁰. Для брата и меня ничто не могло быть приятнее общества двух меньших сестер Кротковых, почти нам ровесниц.

Знакомство завязалось самое дружеское -- видались мы почти каждый день; по воскресеньям у Кротковых устраивались танцы, дом дрожал от кадрилей, вальсов, мазурок; я в особенности отличался в гросс-фатере, стучал каблуками, бил в ладоши, доходил до исступления; мой брат был всегда несравненно сдержаннее, но тоже сильно веселился. По вечерам старик Дмитрий Степано­вич не показывался, он тешился, как я описал выше, со своими дураками и дурами. В то время к Кротковым приезжали их старшие сыновья -- Михаил, о котором я уже упоминал, и Николай. Оба служили в армейской кавалерии юнкерами; Михаил держал себя еще при­стойно, а Николай был даже серьезен, читал хорошие книги и несколько философствовал; Гегель начинал тогда входить в моду.

Между тем отец мой не захотел отстать в гостепри­имстве и затеял устроить в Никольском домашний спек­такль.

Живописец Борисов оказал при этом чудеса; в корот­кое время возник очень хорошенький театр с декорация­ми, занавесью и всеми нужными принадлежностями. Наш наставник Шаррьер, всегда любивший блеснуть знанием древней истории и классических языков, присвоивал греческие именования разным местам, приуроченным к Никольскому. Так один овраг он прозвал "Сижё"¹¹, рощу он наименовал "Каллироэ"¹²; Борисов этим вос­пользовался. По двум сторонам театрального портала он изобразил две статуи -- одну с подписью "Сижё", дру­гую с подписью "Каллироэ", что возбудило общий хохот. Спектакль удался великолепно. Отец играл и пел превос­ходно. Отличалась и гувернантка Кротковых" m-lle Jeny и старшая их дочь Александра Дмитриевна. Исполнялась, во-первых, сколько мне помнится, пьеска Скриба "Ida" и еще две другие.

17 сентября отец задал другой пир. Между церковью и господским домом расставлены были столы для угоще­ния крестьян. Под балконом гремела выписанная полко­вая музыка. Из уездного города Ставрополя прибыл с офицерами полковник донского казачьего квартировав­шего там полка. Съехалось все соседство, праздник вы­шел блистательный. Даже крестьянки -- и те принаря­дились для этого празднества, и на сохранившихся у меня рисунках Борисова, изображающих праздник, я вижу рас­шитые золотом кокошники и яркие сарафаны. Кресть­янки еще в те времена строго придерживались на­ционального убора; впоследствии в самом Никольском, в церкви, мне случилось увидать жену зажиточного мужи­ка в розовом кисейном платье и в кринолине. Празднование 17 сентября было последним днем пышности моего отца. С того дня он вдруг изменил привычки своего широкого барства. Он сделал то, что немногие сделали в России, он остановился на краю окончатель­ного разорения. Он имел твердость отказаться от фамиль­ных преданий, от личных глубоко вкорененных привычек. Никто так скоро, так равнодушно и так бестолково не разоряется, как русский человек. На моем веку я знал владетелей огромных поместий, вельможных дворцов, переполненных сокровищами, я присутствовал на их осле­пительных празднествах, изумляясь их богатствам, и тех же самых людей видел через короткое время без приста­нища, в рубищах, чуть не просивших милостыни, чтобы не умереть с голода. Таковы примеры Сергея Дмитрие­вича Полторацкого¹³, барона Крюднера, Похвиснева и многих, многих других. И даже те, которые не разоряют­ся, почти постоянно, несмотря на их громадные состоя­ния, нуждаются в деньгах. Я много в первой молодости слыхал от матушки рассказов о тароватости родного дяди моего отца, Александра Львовича Нарышкина, но, чтобы дать понятие, во что обходилась ему эта тороватость, приведу к примеру следующий случай. Празд­ник, устроенный им на его даче по Петергофской дороге, праздник, описанный в "Петербургских Ведомостях" того времени, был чудом великолепия. Государь Александр I, присутствовавший на этом празднике, полюбопытствовал узнать, во что он обошелся.

-- Ваше величество, в тридцать шесть тысяч руб­лей, -- ответил Нарышкин.

-- Неужели не более? -- с удивлением отозвался государь.

-- Ваше величество,-- заметил Нарышкин,-- я за­платил только тридцать шесть тысяч рублей за гербовую бумагу подписанных мною векселей!

­кину альбом или, скорее, книгу, в которую вплетены были сто тысяч рублей ассигнациями. Нарышкин, всегда славившийся своим остроумием и находчивостью, пору­чил передать императору свою глубочайшую призна­тельность и присовокупил: "Что сочинение очень инте­ресное и желательно бы получить продолжение". Гово­рят, государь и вторично прислал такую же книгу с впле­тенными в нее ста тысячами, но приказал прибавить, что "издание окончено"¹⁴.

Впрочем, Александр Львович не разорился и хотя сильно расстроил свои дела, все-таки оставил своим сыновьям Кириллу и Льву Александровичам большое богатство. К сожалению, не могу сказать того же о нашем имуществе; от громадного соллогубовского состояния уце­лела только сумма, на которую приобретено было Ни­кольское. Дядя мой, граф Лев Иванович Соллогуб, управлял общим с братом -- моим отцом -- последним оставшимся у них имением, впрочем, еще значительным и состоявшим из 17 000 душ, приуроченных к известному местечку "Горы-Горки", в Могилевской губернии. Он пожелал откупить долю отца, но так как имение было уже заложено, та дополнительная от казны ссуда могла быть выдана только с соизволения самого императора. Такое соизволение воспоследовало, и, как я уже говорил, Никольское было куплено на имя матушки. Вот почему со дня возвращения нашего из деревни в Петербург наш образ жизни совершенно изменился, приемы, обеды, выезды прекратились и заменились тесным кругом семей­ной жизни. Дом на набережной был продан. Васильчиковы же купили дом на Большой Морской, так как их состояние увеличилось вследствие наследства, полу­ченного после кончины графа Разумовского. В этот дом они и переехали, а мы их заменили в общем помещении с бабушкой Архаровой, для чего был нанят на Моховой пространный бельэтаж дома Мальцева. Удобства здесь было много: прекрасная домовая церковь, обширный сад, в котором мы играли с детьми соседей Мартыновых. В квартире, между прочим, была и теплица для тропи­ческих растений, но тропических растений у бабушки не оказалось; купить их старушка, всегда расчетливая, не захотела, а с свойственным ей добродушием заметила своим знакомым, что они могли бы каждый поднести ей по "горшочку" зелени на новоселье. На другой же день оранжерея обратилась в цветущий сад.

Во времена пребывания нашего в мальцовском доме я припоминаю несколько оригинальных личностей.

и ходила по улицам в чепчике, с огромным бантом на самом темени; зимой поверх чепца она надевала шерстя­ной вязаный платок. Под оборками чепца располагались симметрично взбитые и белые, как лунь, букли; лицо Софьи Алексеевны, несмотря на ее лета, было еще свежее, румяное, с правильным носом и обликом бурбоновского типа. В молодости она слыла красавицей, когда же мы ее знали, голова ее тряслась безостановочно, но ходила она еще бодро, опираясь на высокий костыль. Бывало, бабушка еще разъезжает в своем знаменитом рыдване по городу, а Еропкина уже заблаговременно и величествен­но приплелась к обеду. Сидит она одна у стола в гостиной и еще бойко вяжет шерстяной чулок, всегда что-то при­поминает и сама с собою разговаривает. О деятелях великого екатерининского времени она говорила как о лю­дях, с которыми встречалась вчера. Бывало, зайдет в то время речь о видных и модных тогда молодых людях: о Строгановых (братья Сергей и Александр Строгано­вы), Шуваловых, Горчакове, Пушкине и других, Софья Алексеевна молча слушает, потом вдруг крикнет своим басом:

-- Нет, уж не говорите, против "нашего светлей­шего" все они дрянь!

Ей отвечают, что князь Потемкин давно умер, а она смотрит недоверчиво, точно не веря, что такой человек, как он, мог умереть!

В самые цветущие дни своей молодости и во время силы и славы Потемкина она была ему представлена на каком-то празднестве в Москве, и он произвел на нее неизгладимое впечатление на всю ее жизнь. А то, бывало, сидит Еропкина тихо и вдруг ударит кулаком об стол и закричит:

-- Боже мой! как эта свадьба долго тянулась!

-- Да вот Марковой Анны Ивановны, что наверху живет, -- ответит Еропкина.

Маркова эта была тоже старушка лет под восемьдесят и такая притом ветхая, что не только о своей свадьбе, но и обо всем остальном на свете, казалось, давно перезабы­ла. Главным и любимейшим нашим развлечением бывали обеды, даваемые в то время другой старушкой, тоже приятельницей бабушки, графиней Апраксиной. Сколько мне помнится, их было две сестры, обе суетливые, не­угомонные, вечно жаловавшиеся на судьбу. Бывало, при­гласят нас двух с братом, гувернера, приживалок бабушки и еще двух кого-нибудь обедать. Подадут обед прекрас­ный; хозяйка в конце обеда спросит, хорошо ли угощение. Мы все станем рассыпаться в похвалах; вдруг Апраксина разрыдается и заголосит:

-- Да, вот обед хорош, а представьте -- заплатить за него нечем, нечем.

Этот эпизод повторялся почти за каждым обедом. Помню также хорошо небольшого, очень чистенького ста­ричка, большого приятеля бабушки, Платона Степанови­ча Яковлева; родом он, кажется, был москвич, любил острить и выражаться собственным языком.

-- Да, нехорошо, -- ответит он, -- совсем что-то раз­мокропогодилось.

-- А что же ты так давно не был? -- опять спросит его бабушка.

-- Служба одолела, Екатерина Александровна.

Он служил под главным начальством всесильного тогда графа Аракчеева.

Платон Степанович был любимый партнер бабушки для карточной игры; он играл превосходно во все игры, что не мешало ему шутить и балагурить во время игры; когда преферанс стал входить в моду и у него была хоро­шая игра в червях, он обыкновенно объявлял "семь в сердцах", то есть в червях, вольным переводом. "Ну, ну, перестань, батюшка, что за прибаутки",-- шутя журит, бывало, его бабушка. -- "И, матушка Екатери­на Александровна, отчего же и не побаловать себя, коротка-то ведь жизнь".

В доме Мальцева мы прожили недолго и переехали в дом Голубцова, бывший угловой дом против Михай­ловского манежа¹⁵ ­ко слов о семье дяди, с которою я до старости сохранил дружеские отношения. Граф Лев Иванович был женат, как я уже сказал выше, на княжне Анне Михайловне Горчаковой, сестре впоследствии знаменитого канцлера, и имел с нею шестеро детей. Горчаковы были небогаты, и жена принесла дяде самое ничтожное приданое; сам же дядюшка, как я уже сказал выше, разорился окончатель­но вследствие несчастных спекуляций. Матушка очень любила своих племянниц по мужу и, сколько могла, старалась доставлять им всякие удовольствия и развлечения. С переездом к нам Натальи Львовны дом наш снова оживился. Двоюродная сестра моя была красавица и в свете имела успех громадный. Она вскоре вышла замуж за Обрескова, который впоследствии долгое время зани­мал лестный пост российского посла при дворе короля Обеих Сицилий в Неаполе. Вдова его после кончины мужа навсегда там поселилась, и долго после я имел случай с нею там снова свидеться и познакомиться с ее милыми дочерьми, которые обе вышли замуж за итальянцев¹⁶. Вторая дочь дядюшки была также замеча­тельно хороша собою, звали ее Надежда, она долгое время была фрейлиной великой княгини Елены Павлов­ны, а потом вышла замуж за Алексея Свистунова¹⁷¹⁸. Сыновья Лев и Николай слу­жили оба в военной службе. Лев был женат на румынке д<еви>це Розновано и имел с нею дочь¹⁹, вышедшую за­муж за графа Олсуфьева. Николай женат на М. А. Скура­товой, живет постоянно в Москве, и его беговые лошади славятся в России. Тетка моя графиня Анна Михайлов­на жила последние годы своей жизни в деревне, ей принадлежащей, кажется, в Тверской губернии; она была очень хороша собою, но еще в молодости необычайно растолстела. Брат ее, князь Александр Михайлович Гор­чаков, лицом очень походил на нее; он часто бывал у нас по выходе своем из Царскосельского лицея, и я его живо помню. Он был красивый и ловкий молодой человек, очень сдержанный и скромный, и в ту пору, вероятно, никто не предугадывал, какая блистательная будущность ожидала его ²⁰. Его часто сопровождал барон Дельвиг, прелестный поэт, так рано унесенный смертью.

Родная сестра моего отца, княгиня Екатерина Иванов­на Голицына, умерла в молодых годах^{21 22} , вышедшую замуж за графа Шуазель-Гуффье, и пять сы­новей ²³. Муж моей тетушки, князь Григорий Сергеевич, был едва ли не один из замечательнейших самодуров своего времени. В своем поместье под Москвой он учре­дил нечто вроде маленького двора из своих "подданных", как выражались в те времена. Были у него и "камер-юнкеры", и "гофмаршалы", и "фрейлины", была даже "статс-дама" -- необыкновенно толстая и красивая вдова-попадья, к которой "двор" относился с большим уваже­нием. Дядюшка выпрашивал у моей матушки и у других своих родственниц их поношенные атласные и бархатные платья. Эти платья обшивались дешевыми золотыми позументами, и в них облекались дебелые "придворные дамы" Голицына. В праздники совершались выходы; эти выходы, по словам очевидца, были последним словом сумасбродства. У дядюшки был свой собственный "при­дворный устав", которого он строго придерживался. Балы в доме отличались особенным этикетом; нечего и гово­рить, что на этих балах присутствовала только меньшая братья и "придворные". В великолепной, ярко освещен­ной зале размещались приглашенные, и, когда все уже были в сборе, под звуки триумфального марша вступал торжественно в залу дядюшка, опираясь на плечо одного из своих "гофмаршалов". Бал открывался полонезом, причем дядюшка вел "статс-даму" -- попадью, которая принимала лестное приглашение, предварительно поце­ловав Князеву руку. Князь также удостоивал и других "дам" приглашением на танец; причем они все прежде по­добострастно прикладывались к его руке. Бал завершался галопадом, который, увы! всегда превращался в бешеную присядку. На эти-то причуды да на стаи гончих и удалых троек ушло не только голицынское состояние, но и при­даное моей тетки, очень значительное. Мне говорили, что губернатор, немного смущенный этими причудами, намекнул издалека об этом князю и даже донес в Петер­бург, но в Петербурге этому только посмеялись: в те вре­мена в России мудрено было удивить сумасбродством. Сыновья князя Голицына были все люди умные и способ­ные, а дочь его, графиня Варвара Григорьевна Шуазель, -- одна из милейших женщин, каких я когда-либо встречал. Муж ее был сын эмигранта графа Шуазель-Гуффье и долгое время состоял адъютантом фельдмар­шала князя Воронцова, тогда графа, наместника кавказ­ского и одесского генерал-губернатора. Он был человек очень любезный, приятный в обществе, но, хотя в те времена в военной службе требовались дисциплина и формальность самая строгая, позволял себе иногда не­которые не совсем удачные отступления. Так однажды, сопровождая своего начальника в заграничном путешест­вии, он был удостоен приглашением к столу короля прусского (родителя императрицы Александры Федо­ровны)²⁴. Шуазель явился в превосходно сшитом и ще­гольски сидевшем на нем мундире, но в таких фантасти­ческих сапожках, что король, прекрасно знавший русские военные формы, выразил Воронцову свое удивление. Не­чего и прибавлять, как, возвращаясь домой из дворца, начальник намылил голову своему адъютанту. Графиня Шуазель, овдовев, жила постоянно у Воронцовых, но кончила свою жизнь начальницей сестер милосердия в Одессе. Она всегда была очень набожна; по этому поводу я припоминаю один случай, наделавший ей много горя, но вместе с тем имевший свою весьма комическую сторону. Свою единственную дочь графиня Шуазель вы­дала замуж за одного родственника своего мужа, имени его теперь не припомню, француза-легитимиста²⁵. Свадьба состоялась в Бадене, где, как известно, нет православной церкви русской; ее заменяет греческая цер­ковь, построенная князем Стурдзой; в ней и обвенчали молодую чету; священник -- разумеется, грек -- сказал новобрачным подобающее слово, и вслед за тем мы направились в католическую церковь, где аббат-немец совершил обряд венчания и также сказал молодым речь.

­зами.

-- Как я несчастна, боже мой! как несчастна, -- обратилась она ко мне. -- Всю мою жизнь я старалась воспитать свою дочь в самой теплой вере, и вот сегодня, в этот величайший шаг в ее жизни, ее венчали два раза, и оба раза ни она, ни ее муж, ни я, мы ни слова не поняли; никто из нас не говорит по-немецки и, ра­зумеется, не понимает по-гречески, и мы стояли как исту­каны!

Я старался как мог утешить свою разогорченную родственницу, но, признаюсь, не мог удержаться от смеха.

Брат ее, Сергей Голицын, по прозванию "Фирс"²⁶, сохранил о себе память умного и веселого собеседника, но шутника и шалуна легендарного; приведу одну из его шалостей, жертвою которой сделался лично я.

дорогой и, верст сорок не доезжая Белокаменной, оставил с по­клажей и экипажем своего старого камердинера Тита Ларионовича дожидаться лошадей на станции, а сам сел в легкие саночки и пустился в Москву, куда и при­ехал очень скоро, часов около девяти утра. Я всегда был нерасчетлив, а тогда к тому же был еще очень молод и потому, приехав в Москву, очутился в шубе, меховой шапке и валенках, а мои чемоданы могли опоздать до вече­ра. К счастью, у приятеля, у которого я остановил­ся, отыскалось мое белье и платье, но не оказалось сапогов; мать же природа оделила меня такими стопами, что мне всегда приходится заказывать свою обувь, о по­купке сапогов нечего было и думать. Я вспомнил, что мой двоюродный брат Сергей Голицын должен был находить­ся в это время в Москве и что у него почти такие же большие ноги, как и мои, и я послал к нему человека моего приятеля.

Голицын, расспросив его подробно обо всем, принял самый серьезный вид и сказал слуге, что он ошибается, что он, правда, Голицын, но не тот, к которому он послан за сапогами, и назвал ему того Голицына, у кото­рого он мог получить сапоги. В то время Москвой управ­лял, в Москве царствовал, если можно так выразиться, князь Дмитрий Владимирович Голицын, один из важней­ших в то время сановников в России. Это был в полном смысле настоящий русский вельможа, благосклонный, приветливый и в то же время недоступный. Только люди, стоящие на самой вершине, умеют соединять эти совер­шенно разнородные правила. Москва обожала своего ге­нерал-губернатора и в то же время трепетала перед ним. К этому-то всесильному и надоумил Фирс послать моего человека. Тот, только что взятый от сохи парень, очень спокойно отправился в генерал-губернаторский дом и, нисколько не озадаченный видом множества служителей, военных чинов и так далее, велел доложить Голицыну, что ему нужно его видеть (Фирс строго-настрого при­казал ему требовать -- видеть самого князя). К немалому удивлению присутствующих (я, впрочем, забыл сказать, что мой посланный объявил, что он пришел от графа Соллогуба и что Голицын был с моим отцом в лучших отношениях),-- итак, к немалому удивлению при­сутствующих, Голицын сам к нему вышел в переднюю.

­сланный, -- от ихнего сыночка, графа Владимира Алек­сандровича.

Голицын посмотрел на него с крайним изумлением.

-- Да что нужно? -- повторил он еще раз.

-- Очень приказали вам кланяться, ваше благородие, и просят одолжить им на сегодняшний день пару сапог!

Голицын до того удивился, что даже не рассердился, даже не рассмеялся, а приказал своему камердинеру про­вести моего дурака в свою уборную или свою гардеробную и позволить ему выбрать там пару сапог. Надо заметить, что Голицын был мал ростом, сухощав и имел крошечные ноги и руки; увидав целую шеренгу сапогов, мой человек похвалил товар, но с сожалением заметил, что "эти са­поги на нас ". Камердинер генерал-губернато­ра с ругательствами его прогнал.

Надо вспомнить время, в которое это происходило, то глубокое уважение, почти подобострастие, с которым во­обще обходились с людьми высокопоставленными, чтобы отдать себе отчет, до чего была неприлична выходка моего двоюродного брата.

Возвратясь домой, слуга как сумел рассказал о слу­чившемся. Все объяснилось. Я в тот же день ездил к генерал-губернатору извиниться, разумеется, всю беду свалив на ни в чем не виноватого слугу; Фирса я чуть не прибил, а он все смеялся и отшучивался, идя со мной и предостерегая меня от острых камней московской мостовой, которая могла бы потереть подошвы его са­пог, в которые я был обут.

Зима 1825--1826 года прошла для нас, или, скорее, для наших родителей, очень тягостно. Осенью матушка неутешно оплакивала кончину императора Алек­сандра I, всегда, как я уже имел случай неоднократно высказать, особенно благоволившего к нашей семье; по­том, как громовой удар, разразилось восстание 14 декаб­ря. Многие из самых близких друзей моего отца были замешаны в бунт, и не проходило дня, не проходило, можно сказать, часа, чтобы мы не узнавали о новом несчастье, постигшем какое-нибудь из дружественных нам семейств. Я не стану описывать восстание 14 декабря: все, что можно было о нем сказать, давно уже сказано; да и хотя я был очевидцем происходившего, но был еще слишком молод, чтобы хорошо понимать все, что оно обозначало; могу сказать только одно, что, по мнению людей, истинно просвещенных и искренно преданных своей родине, как в то время, так и позже, это вос­стание затормозило на десятки лет развитие России, не­смотря на полный благородства и самоотвержения харак­тер заговорщиков. Оно вселило в сердце императора Николая I навсегда чувство недоверчивости к русскому дворянству и потому наводнило Россию тою мелюзгою фонов и бергов, которая принесла родине столько не­изгладимого на долгое время вреда. Я хочу сказать не­сколько слов о личном характере императора Николая Павловича, о котором многие, по незнанию, составили себе превратное понятие. Правда, государь был одарен железной волей и твердостью неуклонной, но в глубине его души была доброта неисчерпаемая, а его светлый ум все постигал и -- что покажется многим с моей стороны бессмысленным утверждением,-- все прощал. Приведу в пример несколько случаев из его частной жизни.

Проживая летом в сороковых годах в одном из за­городных петербургских дворцов, государь часто ездил присутствовать на учении; у дороги, по которой следовал император, штрафованные солдаты рыли канаву; за­видев царскую коляску, солдаты вытягивались в шеренгу, снимали шапки и безмолвно дожидались, пока государь проедет, чтобы снова приняться за свою работу; с ними, как с наказанными, государь не мог здороваться; это мучило его до того, что однажды, проезжая мимо штра­фованных, он не выдержал и своим зычным голосом крикнул им:

Нечего прибавлять, каким восторженным "здравия желаем, ваше императорское величество" отвечали уми­ленные солдаты.

Государь имел привычку на масленицу во время ка­челей въезжать на Марсово поле и объезжать шагом весь квадрат; однажды, среди общего ликованья подгуляв­шего народа, толпа крестьянских детей подбежала к его саням и, не зная государя, запищала:

-- Дедушка, покатай нас, дедушка!

Стоявшие подле будочники кинулись было разгонять детей, но государь грозно на них крикнул и, рассадив, сколько уместилось, детей в санях, обвез их вокруг Марсова поля.

не подвергать себя опасности. Государь остался непрекло­нен; тогда императрица привела в кабинет государя великих княжон и великого князя Константина Николае­вича, тогда еще ребенка трех лет, думая, что вид его детей убедит более императора.

-- У меня в Москве 300 000 детей, которые погиба­ют, -- заметил неуклонно государь и в тот же день уехал в Москву.

Посетив в первый раз после польского восстания Варшаву, государь присутствовал на бале у генерал-губернатора, то есть наместника. В тот же вечер был открыт заговор о покушении на жизнь императора (известие это впоследствии оказалось неверным), и го­сударя просили, в виду предосторожности, не подхо­дить к окну, так как вся площадь перед дворцом была запружена народом; государь открыл окно, стал к окну спиною и более часа простоял таким образом, разгова­ривая с окружавшими его сановниками.

Я со временем еще приведу десятки подобных слу­чаев, свидетельствующих о личной неустрашимой храб­рости, а также бесконечной доброте императора Николая Павловича. Но он вынужден был, так сказать, к той не­уклонной строгости, замкнутости, которою ознаменова­лось все его царствование, именно обстоятельствами, предшествовавшими его восшествию на престол.

Траур по кончине императора Александра I, суд над декабристами, значительные изменения в высших адми­нистративных сферах заняли умы Петербурга на всю зиму 1825--1826 года. Но, как и всегда в жизни, тучи прошли, наступило полное затишье, и в августе 1826 года двор последовал в Москву, где 22 августа совершилось с пыш­ностью необыкновенной коронование императора Нико­лая Павловича на престол. Все способствовало блеску празднества: временное повсеместное спокойствие в Европе, водворившийся порядок в самой России, нако­нец -- и всего более, -- восторг, который вселяла в наро­де молодая императорская чета. Императрица Алексан­дра Федоровна была тогда в полном расцвете своей кра­соты, она олицетворяла, так сказать, идеал русской цари­цы, соединяя в себе царственность осанки с бесконечной приветливостью и добротой. О наружности самого импе­ратора мне распространяться нечего, она сделалась, так сказать, легендарной по всей России; он представлялся народу чем-то вроде сказочного богатыря, и по этому по­воду я припоминаю рассказанный мне однажды очевид­цем анекдот.

­лерийский смотр в Вознесенске (Херсонской губернии); в то время в Новороссийском крае не только, разумеется, о железных путях, но и о шоссейных дорогах не было помина. К приезду императора починили мосты и кое-как привели в порядок почтовые дороги. Как всегда водилось, впереди высочайших экипажей скакал на беше­ной тройке местный исправник, наблюдая за порядком. Однажды, не доезжая какой-то станции, плотина, по которой едва успел пронестись царский экипаж, рухнула.

Исправник помертвел и оглянулся на государя -- беда миновала благополучно; вечером за картами у знакомых исправник рассказал постигший его случай.

-- Что же государь сказал? -- со страхом допраши­вали его присутствовавшие.

-- Помиловал, -- ответил, крестясь, исправник. -- Пальцем только мне погрозил, а палец у него вот какой! -- и исправник почти на аршин измерил руками.

Но возвращусь к коронации. Отец мой, как я уже сказал выше, считался в звании обер-церемониймейстера и в силу этого сопровождал двор в Москву. Мы с братом, разумеется, были еще слишком молоды, чтобы присут­ствовать на блестящих празднествах, но всюду и везде имели уголок, откуда все могли видеть очень хорошо. Живо помню въезд в Москву и в особенности выход императорской четы из Воскресенского собора; императ­рица -- молодая, прекрасная, величественная, с сияющей короной на темных волосах, облеченная в драгоценные белые одежды, об руку с государем, которого в эту минуту описывать не берусь. Только Юпитер в воображе­нии древних, снисходящий с Олимпа с громом и молнией в деснице, мог быть сравним с ним в это мгновенье. С тех пор прошло более полувека, я пережил много горя и радостей, видал много зрелищ поразительных, но ничто не может сравниться с тем впечатлением восторга и почти ужаса, которое обуяло меня. Я до того кричал, бил в ладоши, топал ногами и кидал свою шапку вверх, что кончил, наконец, тем, что свалился с подмостков, на которых мы с братом стояли, под надзором гувернера, и упал на толпу мужиков, стоявших на площади; я ужасно испугался, вообразив себе почему-то, что они станут меня бить, но они нисколько на меня не рассердились, а один из них, я как теперь его вижу, рослый детина, лет под сорок, с огромной разноцветной бородой, по­садил меня к себе на руки и с той особенной суровой ласковостью, которая присуща только простому русскому народу, проговорил:

­чишь ты!

Празднества сменялись празднествами и отличались, как водится в этом случае, необыкновенным великоле­пием. В те времена имена светских красавиц не были еще достоянием газетчиков и упоминать о них в газетах считалось бы верхом неприличия, но в устах всех были слышны имена графини Завадовской ²⁷, Фикельмон ²⁸, рожденной графини Тизенгаузен, дочери в то время изве­стной в петербургском свете Елисаветы Михайловны Хитрово²⁹, одной из пяти дочерей фельдмаршала Куту­зова, фрейлины княжны Урусовой³⁰ ­киной, впоследствии княгини Юсуповой³¹ . Все четыре были красавицы писаные, все четыре звезды первой ве­личины тогдашнего петербургского большого света. По окончании празднеств двор вернулся в Царское Село, и мы также возвратились на обычную зимовку в Петер­бург. Жизнь наша потекла обычным порядком: занятия с учителями, прогулки, обеды у бабушки Архаровой и т. д. Я уже начинал пописывать кое-какую дрянь, к которой, увы, относились слишком снисходительно. Так прошло три зимы. Наконец, в марте 1829 года, к крыльцу голубцовского дома подъехала кибитка, в кото­рую сел мой отец и посадил меня подле себя. Меня везли в Дерпт, для приготовления к студентскому экза­мену и поступлению в университет. Детство наше руши­лось. Г-н Массон ³² отбыл на родину; брат мой поступил в школу гвардейских подпрапорщиков, помещавшуюся у Синего моста, на месте, где теперь находится Мариинский дворец ³³. В то время воспитание было направлени­ем к единственной цели -- служебной. О брате было ре­шено между моими родителями -- так как в то время род­ные решали о будущности своих детей, и дети этому беспрекословно подчинялись, -- что брат мой на­денет солдатскую шинель ввиду генеральского чина, хотя это поприще не было согласно ни с его вкусами, ни даже с его здоровьем³⁴.

В бытность нашу в Париже в 1822 году [ Сост.] нас еже­дневно водили гулять в Тюильрийский сад; там однажды брат мой с разбегу ударился головой о мраморную статую и так сильно ушибся, что пролежал несколько часов в бес­памятстве; я нисколько не сомневаюсь, хотя в то время он и поправился, что этот ушиб произвел в его голове сотрясение мозга и был первой причиной его преждевре­менной кончины³⁵.

Итак, брат поступил в военную службу, меня же реше­но было поместить в Дерптский университет и при­готовить меня к блестящей дипломатической карьере, к чему я ни по моему характеру, ни по моим наклон­ностям не был пригож. Матушка сетовала о том, что мы с братом в нашем детстве были приучены к роскоши, которой, по наступившим обстоятельствам дел моего от­ца, мы не могли иметь в будущем и от которой она всячески старалась нас отучить. Вот почему отец не на­нял мне квартиры, не окружил меня, как это водилось в те времена, полдюжиной крепостных людей, не приставил ко мне ментора, а поместил меня у профессора и при­ставил ко мне наемного камердинера, старика лет шести­десяти, Тита Ларионовича, который и находился при мне не только все время моего пребывания в университете, но и долго после этого. Отец остался в Дерпте недолго, а я после его отъезда стал серьезно работать и приучать­ся к скромному обиходу студентской жизни.

Скажу несколько слов о тех из моих товарищей, с ко­торыми впоследствии я сохранил дружественные отноше­ния. Из них первое место занимает знаменитый наш хирург Пирогов; потом Иноземцев, сделавшийся тоже впоследствии известным врачом в Москве³⁶; сыновья пи­сателя и историка Карамзина -- Андрей и Владимир ³⁷³⁸­том несколько курляндцев, Липгардты, Таль и другие. Поэта Языкова я уже не застал, но о нем в студентском кружке сохранилась лучезарная легенда³⁹. О разгульных пирах его времени, о попойках гомерических в наше время не было и помина; все мы были скромненькие, уж впрямь "отецкие сыны"; все мы более серьезно работали и, кроме того, усердно посещали "свет", состоявший в это время в Дерпте из нескольких семейств богатых курляндских баронов и семейств профессоров университетских ⁴⁰. Скромности нашей способствовало и то, что родители выдавали нам на наши удовольствия очень мало денег. Так, я, например, считался богачом, имея всего-навсего пятьдесят рублей ассигнациями в месяц: правда, матуш­ка платила отдельно за мою квартиру и стол. Самым большим расходом, самой бешеной шалостью почиталось провести вечер в кондитерской, где мы истребляли не­вероятное количество плохих бутербродов и сладких пи­рожков и запивали их прескверным вином или пивом. За­то мы щеголяли платьем и бельем; о бородах и усах меж­ду студентами тогда еще, разумеется, не было и помина.

Весной мы устраивали "пикники", разумеется, в скромных размерах, на которые приглашали дам; после завтрака на лужайке или в лесу устраивались танцы, на которых мы наперерыв отличались. Один из этих пикников ознаменовался очень прискорбным для меня при­ключением. Так как никто из нас не был Крезом, то обыкновенно накануне праздника распорядитель получал от каждого из нас нужную сумму для складчины; у меня в тот день капиталу оказалось всего одиннадцать рублей; я захотел попытать счастье в первый раз в жизни в карты и проиграл Карамзину все свои деньги; горе было не­поправимое, раздобыть у одного из товарищей нужные рублей двадцать не оказалось возможности, а мое огор­чение было тем более велико, что в то время я безнадеж­но и трепетно был влюблен в жену одного дерптского чиновника, которая в виде исключения допускалась в на­ше общество. Впоследствии я увидал свой "предмет" и ужаснулся своему безвкусию, но тогда я пылал самой по­чтительной и самой нежной страстью. Я сказался боль­ным и, разумеется остался дома. Пока товарищи мои "блаженствовали", я излил свое горе в следующем сти­хотворении, за которое заранее прошу прощения у чита­телей; мое единственное оправдание состоит в том, что мне было тогда семнадцать лет. Вот первые куплеты:

Видно, суждено мне так:
Ты на бале как царевна,
А я дома как дурак.
Пригласят тебя там франты,
"англезы", на "куранты",
Может статься, на "тампет" ⁴¹,
А ты нюхай мой букет!..

И в таком роде куплетов десять. Когда Золотарев возвратился с пикника, так как он был поверенный в моей любви, я прочел ему мое произведение; он нашел, что стихи "хороши", но слишком "вольны"!.. Золотарев был тип добронравного, благодушного юноши, воспитан­ного в благочестивом доме. Отец его, человек зажиточный, был нотариусом в Москве; кроме Ивана Федоровича, у него были еще сын и дочь-красавица, выданная замуж против воли за одного из богатейших купцов в Москве и вскоре после этого умершая; ее свадьба, на которой я присутствовал, послужила впоследствии мне сюже­том для одной из моих повестей⁴². Брат Ивана Золо­тарева тоже умер в молодых годах от чахотки. На­сколько я уже начинал быть неряшлив, настолько Золо­тарев был аккуратен и рассудителен. У него были, однако, две слабости: первая из них состояла в том, что он ежедневно отправлялся на почту осведомляться, нет ли для него писем -- ему никто никогда не писал, но этс его не обескураживало, и он все-таки каждый день ходил на почту; вторая его слабость была менее игриво­го свойства. Он был страстный охотник играть на скрип­ке ⁴³ моего соседа начинали раздаваться жалобные звуки тер­заемого неопытной рукой инструмента. Возвратясь с лек­ции и зайдя, разумеется, предварительно на почту, Золо­тарев снимал свое новое платье, облекался в старенький сюртучок и принимался пилить гаммы на скрипке; работа эта иногда длилась часа три; особенно гнусно выхо­дил у него один переход в минорный тон, который никак ему не удавался, при этом я часто врывался в комнату моего трудолюбивого приятеля, с бешенством выхватывал у него скрипку и осыпал его ругательствами. Он отвечал с обычной своей добродушной улыбкой: "Ну, полно, Владимир, ведь я тебе не мешаю!" И чего мы не выделывали с этой злополучной скрипкой. И прятали ее, и швыряли на улицу, однажды даже продали ее за полтора рубля ассигнациями какому-то бродяге-му­зыканту, и что же? -- в заведенный час опять раздава­лись ненавистные звуки: Золотарев каким-то тайным чутьем разыскивал свое достояние везде. Главным удо­вольствием, заветной мечтой являлись, разумеется, по­ездки на вакации летние и рождественские к родным. Для меня две из этих поездок остались незабвенными всегда, так как мне пришлось увидеть и узнать, бывши студентом, двух гигантов русской литературы -- Пушки­на и Гоголя. Я прошу у читателей прощения, если мне придется повторяться, говоря об этих двух великих рус­ских людях: в 1874 году я напечатал в газете "Русский мир" некоторые из своих воспоминаний относительно Пушкина и Гоголя⁴⁴, но, во-первых, "Русский мир" не имел обширного круга читателей, во-вторых, лучше ска­зать два раза, чем умолчать что-либо, что относится к ним. Итак, летом, сколько припоминаю -- в 1832 году, я приехал к своим родителям в Павловск на вакации⁴⁵; по­здоровавшись с ними, я переоделся и отправился, как и следовало, на поклон к бабушке Архаровой; время для ба­бушки уже было позднее: она собиралась спать. "Пойди-ка к Александре Степановне (ее приживалка), там у Ва-сильчиковых при Васе студент какой-то живет, говорят, тоже пописывает,-- так ты пойди послушай",-- сказала мне бабушка, отпуская меня. Я отправился к Александре Степановне; она занимала на даче у бабушки небольшую, довольно низенькую комнату, кровать стыдливо была загорожена ширмами, у стены стоял старомодный, об­тянутый ситцем диван, перед ним круглый стол, покры­тый красной бумажной скатертью; на столе под темно-зеленым абажуром горела лампа. Стол был высок, а сиденья, то есть диван и стулья, низки, и потому лица присутствующих были ясно освещены пламенем лампы. Подле Александры Степановны на диване сидела другая приживалка бабушки, Анна Семеновна, тут же находи­лась третья старушка, призренная Васильчиковыми, тоже какая-то дворянка, имени ее не помню; все три старухи вязали чулки, глядя снисходительно поверх очков на тут же у стола сидевшего худощавого молодого человека; старушки поднялись мне навстречу, усадили меня у стола, потом Александра Степановна, предварительно глянув на меня, обратилась к юноше:

-- Что же, Николай Васильевич, начинайте!

Молодой человек вопросительно посмотрел на меня: он был бедно одет и казался очень застенчив; я при­осанился.

"пишу"

Ввек мне не забыть выражения его лица! Какой тонкий ум сказался в его чуть прищуренных глазах, какая язвительная усмешка скривила на миг его тонкие губы. Он все так же скромно подвинулся к столу, не спеша развернул своими длинными худыми руками руко­пись и стал читать. Я развалился в кресле и стал его слушать; старушки опять зашевелили своими спицами. С первых слов я отделился от спинки своего кресла, очарованный и пристыженный, слушал жадно; несколько раз порывался я его остановить, сказать ему, до чего он поразил меня, но он холодно вскидывал на меня глазами и неуклонно продолжал свое чтение. Когда он кончил, я бросился к нему на шею и заплакал. Что он нам читал, я и сказать не сумею теперь, но я, несмотря на свою молодость, инстинктом, можно сказать, понял, сколько таланта, сколько высокого художества было в том, что он нам читал. Молодого этого человека звали Николай Васильевич Гоголь, и через несколько лет ему суждено было занять в отечественной литературе первое место после великого Пушкина. У тетки Васильчиковой было пятеро детей: два сына, две дочери и третий сын, слабоумный с детства, впрочем, рано умерший; к этому-то сыну в виде не то наставника, не то дядьки и был приглашен Гоголь, для того чтобы по мере возможности стараться хотя немного развить это бедное существо. На другой день после чтения я пошел опять к Васильчиковым и увидал следующее зрелище: на балконе, в тени, сидел на соломенном низком стуле Гоголь, у него на коленях полулежал Вася, тупо глядя на большую развернутую на столе, стоявшем перед ними, книгу; Гоголь указывал своим длинным худым пальцем на картинки, нарисован­ные в книге, и терпеливо раз двадцать повторял следую­щее:

-- Вот это, Васинька, барашек, -- бе... е... е.., а вот это корова -- му... у... му... у, а вот это собачка -- гау... ay... ay...⁴⁶

­следствии я был с ним в самых дружественных отноше­ниях. Гоголь у Васильчиковых, впрочем, оставался не­долго ⁴⁷, и хотя впоследствии он не любил припоминать того незавидного положения, в котором находился в их доме, но нет сомнения, что его будущей известности, независимо, разумеется, от его громадного таланта, мно­го также способствовали знакомства, приобретенные в доме Васильчиковых; везде, а в особенности в России, и в те времена только таланту, как бы велик он ни был, трудно было пробиться на свет божий. Кажется, в следу­ющую же зиму после моего знакомства с Гоголем, я в пер­вый раз, уже будучи взрослым, встретил Пушкина⁴⁸; за верность годов, впрочем, не ручаюсь, так как смолоду был страшно бестолков и всю жизнь перепутывал и числа, и года.

­ских праздниках и каждый вечер выезжал с отцом в свет не на большие балы, разумеется, но к нашим многочислен­ным родным и близким знакомым. Однажды отец взял меня с собою в русский театр; мы поместились во втором ряду кресел; перед нами в первом ряду сидел человек с некрасивым, но необыкновенно выразительным лицом и курчавыми темными волосами; он обернулся, когда мы вошли (представление уже началось), дружелюбно кив­нул отцу, потом стал слушать пьесу с тем особенным вниманием, с каким слушают только, что называют французы, "les gens du mИtier", то есть люди сами пишущие. "Это Пушкин",-- шепнул мне отец. Я весь обо­млел... Трудно себе вообразить, что это был за энтузиазм, за обожание толпы к величайшему нашему писателю, это имя волшебное являлось чем-то лучезарным в воображе­нии всех русских, в особенности же в воображении очень молодых людей. Пушкин, хотя и не чужд был той олимпийской недоступности, в какую окутывали, так сказать, себя литераторы того времени, обошелся со мною очень ласково, когда отец, после того как занавес опустили, представил меня ему⁴⁹. На слова отца, "что вот этот сынишка у меня пописывает", он отвечал поощрительно, припомнил, что видел меня ребенком, играющим в одежде маркиза на скрипке⁵⁰, и приглашал меня к себе запросто быть, когда я могу. Я был в восторге и, чтобы не ударить лицом в грязь, все придумывал, что бы сказать что-нибудь поумнее, чтобы он увидел, что я уже не такой мальчишка, каким все-таки, несмотря на его любезность, он меня считал; надо сказать, что в тот самый день, гуляя часов около трех пополудни с отцом по Невскому проспекту, мы повстречали некоего X., тогдашнего мод­ного писателя ⁵¹. Он был человек чрезвычайно надутый и заносчивый, отец его довольно близко знал и пред­ставил меня ему; он отнесся ко мне довольно благосклон­но и пригласил меня в тот же вечер к себе. "Сегодня середа, у меня каждую середу собираются, -- произнес он с высоты своего величия,-- всё люди талантливые, изве­стные, приезжайте, молодой человек, время вы проведете, надеюсь, приятно". Я поблагодарил и, разумеется, тотчас после театра рассчитывал туда отправиться. В продолже­ние всего второго действия, которое Пушкин слушал с тем же вниманием, я, благоговейно глядя на его сгорбленную в кресле спину, сообразил, что спрошу его во время ант­ракта, "что он, вероятно, тоже едет сегодня к X.". Не может же он, Пушкин, не бывать в доме, где собираются такие известные люди -- писатели, художники, музыкан­ты и т. д. Действие кончилось, занавес опустился, Пушкин опять обернулся к нам. "Александр Сергеевич, сегодня середа, я еще, вероятно, буду иметь счастливый случай с вами повстречаться у X.", -- проговорил я по­чтительно, но вместе с тем стараясь придать своему голосу равнодушные вид, что вот, дескать, к каким тузам мы ездим. Пушкин посмотрел на меня с той особенной, ему одному свойственной улыбкой, в которой как-то странно сочеталась самая язвительная насмешка с безмер­ным добродушием. "Нет, -- отрывисто сказал он мне, -- с тех пор как я женат, я в такие дома не езжу". Меня точно ушатом холодной воды обдало, я сконфузился, про­бормотал что-то очень неловкое и стушевался за спину моего отца, который от души рассмеялся; он прекрасно заметил, что мне перед Пушкиным захотелось прихваст­нуть и что это мне не удалось. Я же был очень разоча­рован; уже заранее я строил планы, как я вернусь в Дерпт и стану рассказывать, что я провел вечер у X., где собираются самые известные, самые талантливые люди в Петербурге, где даже сам Пушкин... и вдруг такой удар! Нечего и прибавлять, что в тот вечер я к X. не поехал, хотя отец, смеясь, очень на этом настаивал. На другой день отец повез меня к Пушкину -- он жил в довольно скромной квартире на... улице ⁵²­щины, которая соединяла бы в себе такую законченность классически правильных черт и стана. Ростом высокая, с баснословно тонкой тальей, при роскошно развитых пле­чах и груди, ее маленькая головка, как лилия на стебле, колыхалась и грациозно поворачивалась на тонкой шее; такого красивого и правильного профиля я не видел ни­когда более, а кожа, глаза, зубы, уши! Да, это была настоящая красавица, и недаром все остальные даже из самых прелестных женщин меркли как-то при ее появле­нии. На вид всегда она была сдержанна до холодности и мало вообще говорила. В Петербурге, где она блистала, во-первых, своей красотой и в особенности тем видным положением, которое занимал ее муж, она бывала по­стоянно и в большом свете, и при дворе, но ее женщины находили несколько странной. Я с первого же раза без памяти в нее влюбился; надо сказать, что тогда не было почти ни одного юноши в Петербурге, который бы тайно не вздыхал по Пушкиной; ее лучезарная красота рядом с этим магическим именем всем кружила головы; я знал очень молодых людей, которые серьезно были уверены, что влюблены в Пушкину, не только вовсе с нею незна­комых, но чуть ли никогда собственно ее даже не видев­ших! Живо помню один бал у Бутурлиных и смешную сцену, на которой я присутствовал. Это было, сколько припоминаю, в зиму с 1835-го на 1836 год; я уже в то время вышел из университета; Бутурлин этот был женат на дочери известного богача Комбурлея; он имел двух детей -- дочь, вышедшую потом замуж за графа Павла

Строганова⁵³, и сына Петра; этому сыну было тогда лет тринадцать, он еще носил коротенькую курточку и сильно помадил себе волосы. Так как в то время балы начина­лись несравненно раньше, чем теперь, то Петиньке Бутур­лину позволялось (его по-тогдашнему родные очень ба­ловали ) даму: она сидела у амбразуры окна и, поднеся к губам сложен­ный веер, чуть-чуть улыбалась; позади ее, в самой глуби­не амбразуры, сидел Петинька Бутурлин и, краснея и за­икаясь, что-то говорил ей с большим жаром. Увидав меня, Наталья Николаевна указала мне веером на стул, стояв­ший подле, и сказала: "Останемтесь здесь, все-таки прохладнее"; я поклонился и сел. "Да, Наталья Никола­евна, выслушайте меня, не оскорбляйтесь, но я должен был вам сказать, что я люблю вас,-- говорил ей между тем Петинька, который до того потерялся, что даже не за­метил, что я подошел и сел подле,-- да, я должен был это вам сказать,-- продолжал он,-- потому что, видите ли, теперь двенадцать часов, и меня сейчас уведут спать!" Я чуть удержался, чтобы не расхохотаться, да и Пушкина кусала себе губы, видимо, силясь не смеяться; Петиньку действительно безжалостно увели спать через несколько минут.

Но возвращусь в Дерпт, куда после вакаций я приез­жал с немного помутившейся головой и не сразу мог приняться за работу. Впрочем, надо сказать, что то спо­койствие, которое царствовало в Дерпте, скоро рассеива­ло чад петербургских удовольствий.

Годы проходили между тем, и мы ревностно приготов­лялись к последнему экзамену. Тут случилось обстоя­тельство, повлиявшее на мою будущность. Человек шесть из моих самых близких товарищей вознегодовали на одного из наших профессоров, человека в самом деле очень неприятного и всячески нас притеснявшего; я не­годовал столько же, сколько они, но говорил, по обыкно­вению, еще с большим жаром. Однажды, после веселого ужина, они, проходя мимо квартиры профессора, швыр­нули ему в окно несколько камней; стекла разлетелись вдребезги, поднялся шум, крик, профессор послал за полицией, но товарищи мои успели уже убежать. Я не только не был в их обществе в этот вечер, но меня, кажется, вовсе даже в тот день не было в Дерпте; тем не менее в городе распространился слух, что Соллогуб начал бесчинствовать, бить у начальства окна и т. д. Профессор, который меня терпеть не мог, и слышать не хотел, что я не находился в ватаге, причинившей ему убыток и неприят­ности, и на выпускном экзамене так восстановил своих собратов и вообще университетское начальство против меня, так, что называется, "затормошил" меня на экзаме­не, что вместо кандидатского диплома, на который я силь­но рассчитывал, я скромно окончил курс с званием дейст­вительного студента, к великому неудовольствию моих родителей ⁵⁴.

­правился к родным в Петербург. Несколько раз мне случилось в моей жизни быть, как и в Дерпте, без вины виноватым. Однажды какой-то шутник распустил слух, что я застрелил на дуэли, изменнически убил сына одного из моих ближайших приятелей и родствен­ников, князя Аркадия Суворова; между тем я ни разу, в бытность мою на Кавказе, не дрался на дуэли, а Арка­дий Суворов здравствует до сих пор, и я со всей его семьей в самых дружественных отношениях. Этот неле­пый и лишенный всякого основания слух до того было укоренился по возвращении моем из Тифлиса в 1858 го­ду, что только милостивые слова, снизошедшие с вы­соких уст, положили ему предел. Другая, также лишен­ная основания, выдумка причинила мне большое неудо­вольствие и навсегда восстановила против меня человека, расположением которого я, конечно, дорожил. Я всегда высоко ценил талант и уважал характер Салтыкова (Щедрина) и находился с ним в отношениях хорошего знакомства. Однажды, после довольно долгой разлуки, я встретился с ним, кажется, в каком-то ресторане и с ра­душной улыбкой и протянутой рукой подошел к нему; он меня встретил так недружелюбно, так резко отвечал на мои приветствия, что я, разумеется, озадаченный, тотчас же отретировался; в тот же вечер я с досадой рассказал выходку Салтыкова одному из наших общих знакомых.

-- Да как же вы удивляетесь этому, граф, -- заметил мне знакомый,-- ведь вы сами подали к этому повод...

Оказалось, что снисходительная всероссийская молва приписывала мне следующее: я будто бы написал очерк, повесть, статью, пасквиль, уж не помню что, где в самых черных красках изобразил -- "вывел" Щедрина; нечего и прибавлять, что я никогда ничего подобного не писал⁵⁵ , что, однако же, не помешало ни Щедрину, ни многим другим быть уверенными в справедливости взведенной на меня сплетни до сих пор.

Что же сказать о моем втором браке? Тут уже действо­вала не сплетня, эта зияющая рана русской жизни, а злоба ненасытная, и так как дело шло от людей, если, увы, мне и не дорогих, но близких, то я вынужден был изложить, описать подробно мою женитьбу в моих воспоминаниях, озаглавленных "История моей жизни"; воспоминания эти моя жена⁵⁶ напечатает после моей кон­чины, когда ей заблагорассудится; боюсь только, что, с свойственным ей великодушием, она захочет пощадить людей, которые так мало щадили ее самое.

III. ¹ И. Б. Твердышев и И. С. Мясников в 1744 г. получили дозволение построить в Уфимском уезде на реке Торе Воскресенский завод. Вскоре было построено еще четыре завода (компаньоном был и Я. Б. Твердышев). В 1758 г. за строительство заводов И. Б. Тверды­шев был исключен из податного сословия, произведен сразу в коллеж­ские асессоры. Братья Твердышевы не оставили потомства. Мясников был женат на сестре Твердышевых Татьяне. Все огромное богатство Твердышевых -- Мясниковых перешло к четырем дочерям последнего: Ирине (замужем за П. А. Бекетовым), Дарье (замужем за А. И. Паш­ковым), Аграфене (замужем за А. 3. Дурасовым), Екатерине (за­мужем за Г. В. Козицким). Дочери Козицких -- Анна (в замужестве Белосельская-Белозерская) и Александра (в замужестве Лаваль).

²"Никольское славилось гостеприимством хозяина и разными барскими затеями на самую широкую ногу" (РВ. 1875. N 15. С. 181).

³ Лента ордена св. Андрея Первозванного была голубого цвета, ордена св. Александра -- красного.

⁴ П. А. и М. А. Обресковых.

⁵ служить, но предполагал вскоре оставить службу и купить собственное имение. Около 1826 г. он стал владельцем Дулебина Тульской губернии. Здесь В. И. Григороаич и умер в июне 1830 г. (см.: Юнкер Г. Детские годы Д. В. Григоровича по архиву Ивашевых. ГМ. 1919. N 1--4. С. 87--88).

⁶ Сидония Петровна, дочь Марии Петровны Ледантю от первого брака, была урожденная Вармо.

⁷ Мария Петровна Ледантю приехала в Россию в 1803 г.; в 1812 г. она переехала из Петербурга в Симбирск, где получила место гувернант­ки в семье генерала П. Н. Ивашева.

⁸ Камилла Ледантю в сентябре 1831 г. приехала в Петровский завод к В. П. Ивашеву; тогда же состоялась их свадьба. С 1836 г. Ивашевы жили на поселении в Туринске. К. П. Ивашева умерла в 1839 г.; муж пережил ее только на год; скончался скоропостижно в 1840 г. Трое малолетних детей (старшей дочери в 1840 г. было пять лет) находились на попечении Басаргина и Пущина. В 1841 г. мать К. П. Ивашевой увезла их из Сибири.

⁹ Характеристика семейства Кротковых содержится в воспоми­наниях Д. В. Григоровича (Григорович. С. 24--25).

¹⁰

¹¹ Сихей (Синхей) -- муж основательницы Карфагена Дидоны, убитый из корыстолюбия ее братом, тирским царем Пигмали­оном.

¹² Каллироя -- речная нимфа; дочь прародителя всех богов Океана или речного бога Ахелоя.

¹³ С. Д. Полторацкий, известный библиофил и библиограф, в на­чале 1860-х гг. вынужден был продать свою уникальную библио­теку. Последние два десятка лет прожил в очень стесненных денеж­ных обстоятельствах.

¹⁴ "Сон" (1802): "Я думал, что весь свет совсем переменился: Вообрази -- с долгом Н(арышки)н расплатился" (Давыдов Д. Стихотворения. Л., 1984. С. 51). Варианты рассказа (в них фигурировали не 36 000 руб­лей, а 36 или 25 рублей) см.: PC. 1902. N 1. С. 102; РА. 1869. N 12. Стб. 2037.

¹⁵ в Петербурге князя Гогенлоэ-Кирхберга. Отсюда Соллогуб отправился в 1829 г. в Дерптский университет.

¹⁶ Соллогуб не мог видеться с вдовой А. М. Обрескова, так как Обресков умер в 1885 г. в Петербурге, пережив на три года автора воспоминаний.

¹⁷ В 1832--1834 гг. Н. Л. Соллогуб был увлечен Пушкин. Сущест­вует предположение, что Н. Л. Соллогуб посвящено стихотворение "К***" ("Нет, нет, не должен я, не смею, не могу...") (1832).

¹⁸ Вера Соллогуб вышла замуж за П. И. Паншина, русского консу­ла в Любеке; Елена Соллогуб -- за В. В. Энгельгардта.

¹⁹ Екатерину Львовну Соллогуб.

²⁰ ­нимал высокие государственные посты: в 1856--1882 гг. -- министр иностранных дел, с 1867 г. -- канцлер.

²¹ Е. И. Голицына умерла 1 марта 1824 г. Г. Р. Державин по­святил ей стихотворение "Горы" (1799). О Е. И. Голицыной см.: Вигель. Ч. II. С. 76.

²² В. Г. Голицыну.

²³ У Е. И. и Г. С. Голицыных было семь сыновей.

²⁴ Императрица Александра Федоровна, до замужества (1817) принцесса Шарлотта Фридерика Луиза Вильгельмина, была дочерью прусского короля Фридриха Вильгельма III.

²⁵

²⁶ О происхождении светского прозвища С. Г. Голицына ("Длин­ный Фирс") см. с. 566 наст. изд.

²⁷ Е. М. Завадовская унаследовала совершенную красоту своей матери, графини А. Д. Толстой, воспетой Н. М. Карамзиным (см.: РА. 1882. N 1. Стб. 187--188). По единодушному признанию современ­ников, ослепительная внешность Завадовской никого не могла оставить равнодушной: "... нет возможности передать неуловимую прелесть ее лица, гибкость стана, грацию и симпатичность, которыми была про­никнута вся ее особа" (Записки П. Д. Селецкого. Ч. 1. Киев. 1884. С. 9). См. также свидетельства М. Ю. Виельгорского (РА. 1878. N 4. Стб. 451), А. Н. Карамзина (СиН. Кн. 17. С. 249, 251), И. И. Козлова (СиН. Кн. 11. С. 51, 52). Завадовской посвящали стихи Вяземский, Пушкин, Козлов. Она оставалась прекрасной и на склоне лет: "Я встретил и даже имел честь вести под руку в столовую и обратно в гостиную графиню Завадовскую, урожденную Влодек, бывшую из первых петербургских красавиц лет тридцать перед тем и все-таки мало изменившуюся в этом, 1860 году" (Записки графа М. Д. Бутурлина. РА. 1898. N 10. Стб. 201).

²⁸ Имя Д. Ф. Фикельмон часто упоминается в переписке ее со­временников, характеризующих графиню как женщину исключительной красоты, редкого ума и обаяния (см.: ОА. Т. 2. С. 354--355). Очаро­вание Д. Ф. Фикельмон испытали на себе Вяземский, Козлов, А. И. Тургенев, Пушкин; О. С. Павлищева находила, что красота Д. Ф. Фи­кельмон была нисколько не ниже красоты Н. Н. Пушкиной (см.:Измайлов Н. В. Пушкин и Е. М. Хитрово/ /Письма Пушкина к Е. М. Хитрово. Л.. 1927. С. 154--155).

²⁹ О Е. М. Хитрово см. с. 437--438 наст. изд.

³⁰ ­ских красавиц (см.: Цявловский М. А. Статьи о Пушкине. М., 1962. С. 377--378).

³¹ По отзыву А. В. Мещерского, княгиня 3. И. Юсупова (урожд. Нарышкина), одна из "львиц" петербургского общества, "по своей красоте, богатству и положению в обществе считалась звездой первой величины" (Мещерский. С. 136).

³² О гувернере Соллогуба Массоне см. с. 563 наст. изд.

³³ Школа гвардейских подпрапорщиков и кавалерийских юнкеров была основана 9 мая 1823 г. В ней должны были получать образова­ние не имевшие военной подготовки дворяне, поступившие в гвардию из университетов и пансионов. С 1825 г. она занимала дом на набереж­ной Мойки у Синего моста, построенный в 1762--1768 гг. Ж. Б. Валленом-Деламотом. Когда в 1839--1844 гг. строился Мариинский дво­рец, А. И. Штакеншнейдер полностью ввел в здание дворца главный корпус школы, в правом крыле использовал фундамент и стены (левое крыло было построено заново). Внутри здание было подвергнуто корен­ной перестройке.

³⁴ По окончании Школы гвардейских подпрапорщиков Л. А. Сол­логуб 23 апреля 1829 г. вступил в службу в лейб-гвардии Измай­ловский полк подпрапорщиком; в 1831 г. произведен в прапорщики; 13 января 1835 г. уволен от службы за болезнью подпоручиком. 14 августа 1839 г. определен на службу в министерство иностранных дел; в 1841 г. отправлен курьером в Лондон. 23 декабря 1842 г. опреде­лен младшим секретарем посольства в Вене; в 1844 г. -- коллежский асессор. 5 апреля 1846 г. по собственному желанию отозван в Россию, с оставлением в ведомстве министерства иностранных дел. См.: ЦГИА. Ф. 1349. Оп. 3. N 2109.

³⁵

³⁶ Н. И. Пирогов и Ф. И. Иноземцев были учащимися Профес­сорского института, учрежденного в 1828 г. бывшим ректором Дерптского университета Г. Ф. Парротом, с тем чтобы готовить кадры для высших учебных заведений (см.: Арнольд. Вып. 1. С. 146--147). Окончившие институт в дальнейшем должны были занимать профес­сорские кафедры.

³⁷ В 1832 г. на юридический факультет Дерптского университе­та поступили Андрей и Александр Карамзины (см.: Album Academicum der Kaiserlichen Universitet Dorpat. Dorpat, 1889. C. 223). Младший брат Владимир в 1836 г. поступил на юридический факультет Петербургского университета, который закончил в 1839 г.

³⁸ И. Ф. Золотарев учился в Дерптском университете в 1831-- 1836 гг., окончил кандидатом юридических наук; "был более или менее близко знаком со многими известными литераторами 30-х, 40-х и последующих годов" (ИВ. 1893. N 1. С. 35). Поклонялся Пушкину, располагал автографами поэта; в 1837--1838 гг. в Риме сблизился с Гоголем и оставил о нем

³⁹ Н. М. Языков был студентом Дерптского университета в 1822-1829 гг. О его студенческих годах см.: PC. 1903. N 4. С. 143--153. Существует свидетельство Д. Н. Свербеева о кутежах Языкова и Н. Д. Киселева "с общим их приятелем-собутыльником графом Соллогубом" (Свербеев. Т. 1. С. 268). С Языковым Соллогуб, вероятно, сблизился позднее, может быть, во время пребывания в Симбирске, который часто посещал; Языков жил в Симбирской губер­нии в 1832--1836 гг. См. стихотворение Языкова "В. А. Соллогубу" ("Тебя -- ты мне родня по месту воспитанья") (1841), где упоминается Симбирск. Соллогуб посвятил Языкову серенаду "Накинув плащ, с ги­тарой под полою" (1841).

⁴⁰ Соллогуб был принят в доме ландрата Липгардта, который нередко устраивал у себя вечера с участием замечательных артистов -- и профессионалов, и любителей; см. воспоминания товарища Соллогуба B. Ф. Ленца (РА. 1878. N 6. С. 266, 267). Русские студенты собира­лись по воскресеньям в гостеприимном доме директора Профессор­ского института В. М. Перевощикова, горячего поклонника литературы, почитателя поэзии Жуковского (Ариольд. Вып. 1. С, 149), и у про­фессора хирургии И. Ф. Мойера. Превосходный пианист, любитель и знаток отечественной поэзии, Мойер с большой радостью приглашал к себе талантливую студенческую молодежь. У него бывали Даль, Пиро­гов, Витгенштейны, Карамзины, Соллогуб и т. д. См.: Лыгун Е. Забытые страницы романтической дружбы//Таллин. 1987. N 1. C. 114--115.

⁴¹ Англез -- быстрый, живой танец, заменивший французский rigaudon; куранта -- старинный французский танец; тампет -- танец в несколько пар танцующих, стоящих в длинном ряду друг против друга.

⁴² История сестры И. Ф. Золотарева воспроизведена в "Неокон­ченных повестях" Соллогуба; повесть впервые опубликована в сборнике "На сон грядущий. Отрывки из вседневной жизни. Сочинение графа В. А. Соллогуба" (СПб., 1843. Ч. II).

⁴³ "Нео­конченных повестей" -- Федора; ср. в тексте повести: "Старшего брата звали Федором (...) играл целый день на скрипке (...) и три раза в неделю аккуратно бегал на почту узнавать, нет ли для него пи­сем, хотя писем, сказать правду, он не получал никогда" (Солло­губ В. А. Избранная проза. М., 1983. С. 216).

⁴⁴ В 1874 г. в газете "Русский мир" были напечатаны воспомина­ния Соллогуба "Пережитые дни. Рассказы о себе по поводу других". См. с. 559--626 наст. изд.

⁴⁵ Эпизод, о котором идет речь, относится к лету 1831 г., которое Гоголь провел в Павловске в качестве гувернера в семействе Васильчиковых (Шенрок. Т. 1. С. 346 и далее).

⁴⁶ Существует едва ли достоверный рассказ наблюдавшего боль­ного сына Васильчикова доктора Н. К. Беркута о первом знакомстве Гоголя с Соллогубом. См.: ИВ. 1911. N 10. С. 85. Ср. рассказ А. А. Васильчиковой (РА. 1909. N 7. Стб. 540).

⁴⁷ Гоголь и впоследствии поддерживал знакомство с Васильчиковыми, неоднократно бывал у них и в свое последнее пребы­вание в столице (см. сообщение П. И. Бартенева: М. вед. 1855. 20 сент.).

⁴⁸ часть декабря Пушкин провел в Москве и предполагал вернуться только к самым праздникам; в другом месте своих мемуаров (см. с. 551 наст, изд.) Соллогуб, предлагая читателю рассказ о летних вакациях 1831 г. в Павловске, упоминает о Пушкине как о человеке, ему уже ранее знакомом. Ср. также с. 548 наст. изд.

⁴⁹ Пушкин был к этому времени уже хорошо знаком с отцом мему­ариста; А. И. Соллогуб упомянут в черновой рукописи первой главы "Евгения Онегина", датированной 1823 г.

⁵⁰ Здесь память изменяет мемуаристу. Как следует из рассказа самого Соллогуба, ему подарили скрипку в Париже в 1819--1820 гг., он начал подражать игре уличного певца, одетого в костюм времен Людовика XV и именовавшегося "Маркизом". Этот номер юный скри­пач исполнял и по приезде в Петербург, не ранее осени 1820 г. Но в это время Пушкина уже не было в столице: 6 мая поэт отправился на юг.

⁵¹ X -- лицо неустановленное.

⁵² В это время Пушкин жил на Галерной улице в пятиэтажном доходном доме тайной советницы Брискорн (современный адрес -- Красная ул., 53); осенью 1831 г. он занял в бельэтаже квартиру в семь -- девять комнат, прожил там до мая 1832 г.

⁵³ ­новым.

⁵⁴ "большой остряк и превосходный товарищ, но беззаботен и легкомыслен иногда до безалаберности" (Арнольд. Вып. 1. С. 146).

⁵⁵ Соллогуб Действительно не писал пасквиля на М. Е. Салтыкова. Известно при этом, что причиной крайне неприязненного отношения Салтыкова к Соллогубу послужила прочитанная у Тургенева в Буживале в присутствии Салтыкова комедия, в которой, как писал Салтыков П. В. Анненкову, "действующим лицом является нигилист-вор" (Салтыков-Щедрин. Т. 18 (2). С. 218--219). См. об этом письмо Тургенева к Ю. П. Вревской от 5 (17) октября 1875 г. (Тургенев. Письма. Т. 11. С. 139). Комедия Соллогуба не была опубликована, название ее неизвестно.

⁵⁶ Вторым браком (с 1878 г., после смерти С. М. Соллогуб) Соллогуб был женат на В. К. Аркудинской. Эта женитьба на женщине не его круга, вульгарной и грубой, отдалила от него близких и заста­вила жить большей частью вне Петербурга, бывая в столице лишь наездами. К. Ф. Головин, встретившийся с Соллогубом в 1880 г. в Гамбурге, записал свои впечатления от этой встречи: "... Это не был уже тот веселый, брызжущий остроумием Соллогуб, которого я знал прежде. Место первой его жены, настоящего ангела кротости (...) заняла какая-то авантюристка..." (Головин. Т. 1. С. 388).