Воспоминания.
Глава IX

IX

Мое переселение в Дерпт. -- Дерптское общество. -- Моя вторич­ная поездка на Кавказ. -- Фельдмаршал А. И. Барятинский. -- Его предложение мне. -- Наше путешествие. -- Мое разочарование. -- Разлад с Барятинским и мой отъезд из Тифлиса. -- Анекдот о канц­лере князе А. М. Горчакове. -- Баронесса Ю. П. Вревская. -- Ее кон­чина. -- Пророчество о болгарах. -- Моя поездка в Париж. -- Русский посол во Франции граф Киселев. -- Бал в Тюильрийском дворце. -- Представление императору Наполеону и императрице Евгении. -- Грубость камер-лакеев. -- Приключение с Лазаревым. -- Знакомство с Галеви. -- Изобретатель метода хорального пения Шеве. -- Его неудач­ная поездка в Петербург. -- Моя брошюра "Les musiciens contre la musique" [ "Музыканты против музыки" (фр.).-- Ред.]. -- Мое возвращение в Россию.

Еще после моей первой поездки в Париж после коро­нации я решил поселиться с женою и детьми в Дерпте. Мои родители и родители жены моей в то время уже умер­ли; многие друзья или добрые знакомые или умерли, или разъехались, и ничто особенно не удерживало нас в Пе­тербурге. Для воспитания детей и жизни семейной Дерпт представлялся мне удобнейшим местом, так как его срав­нительная близость от Петербурга давала мне возмож­ность по делам или по службе часто бывать в столице.

Первые годы нашего пребывания в Дерпте были едва ли не самые счастливые годы моего первого брака. Пока жена моя гостила с детьми в окрестностях, я в Дерпте купил и совершенно заново перестроил и отделал доволь­но обширный дом, с большим примыкавшим к нему мес­том, где потом, по моему плану, мы развели хорошенький сад. Дом этот, в котором моя первая жена жила много лет и где она скончалась, принадлежит теперь моей дочери Сабуровой. Общество дерптское в то время мало изменилось с тридцатых годов, как я покинул Дерпт, и сохранило свою патриархальную семейственность; но зато университет или, скорее, направление в университете совершенно изменилось. Довольно значительный кружок русских студентов внес в него зачинающееся зерно ниги­лизма -- нигилизма, еще не имевшего, впрочем, этого на­звания, так как знаменитый роман Тургенева "Отцы и дети" появился только года три после нашего переселе­ния в Дерпт¹. Надо сказать, что немецкие головы, более тугие к понятливости, но зато часто также и более рас­судительные, холодно отнеслись к новому учению, зато русская молодежь и в особенности русские барыни, с свойственной им впечатлительностью, яростно примкну­ли к новому учению². Я в Дерпте, как и везде, впрочем, имел глупость широко раскрыть двери своего дома³ для всех; но тут это не повлекло за собой столько неприят­ностей, как в Петербурге и на Кавказе.

Но, говоря о моем основании в Дерпте, я забыл ска­зать, что в промежуток этого времени я вторично побывал на Кавказе. Вот как это случилось.

По заключении Парижского мира ⁴ и по смерти фельд­маршала кн(язя) Воронцова государь вверил коман­дование кавказской армиею князю Александру Иванови­чу Барятинскому⁵. Я уже имел случай, описывая петербургские салоны сороковых годов, сказать, что Ба­рятинские, по знатности своего рода и своему богатству, занимали одно из первенствующих мест в большом пе­тербургском свете. Я должен прибавить, что князь Алек­сандр Иванович Барятинский, старший в роде и наслед­ник богатого майората (который он, впрочем, передал своему второму брату Владимиру), был одним из выда­ющихся и способнейших любимцев молодого императора. Все четыре брата Барятинские были красивы ⁶, но, разу­меется, красивее и виднее всех все-таки был князь Александр. Кроме того, он имел очень тонкий и все разу­меющий ум, большое изящество в приемах и мягкость (когда хотел, впрочем) в обращении, редкую способность угадывать или, скорее, взвешивать людей и несколько поверхностную, но тем не менее довольно обширную начитанность. Храбрость его не имела границ; спокой­ная, самоуверенная и смиренная вместе -- это была чисто русская беззаветная храбрость, храбрость русского солдата. Но с этими замечательными способностями у Барятинского были также недостатки. Как все Баря­тинские, он почитал себя испеченным из какого-то особен­ного, высокопробного, никому не доступного теста. Его высокомерие, доходившее до наивности, не имело границ. Еще будучи очень молодым человеком, Барятинский был избалован светскими успехами и всем тем, чем щедро награждает расходившаяся природа своих любимцев. Но все это Барятинский считал еще для себя недостаточ­ным; он мечтал не только о фельдмаршальстве, ко­торого достиг по покорении Кавказа,-- он хотел быть генералиссимусом всероссийских войск, как достославный Суворов. Это высочайшего отличия ему не удалось полу­чить, и вообще по покорении Кавказа звезда его, до того сиявшая солнцем, несколько поблекла, хотя лично госу­дарь сохранил к нему свое благоволение и даже в конце шестидесятых годов посетил его в пожалованном ему для жительства казенном местечке Скерневицах ⁷. При таком нраве и при таких стремлениях, понятно, что, вступив в командование Кавказским краем и кавказской армией, Барятинский пожелал придать своему путешествию и вступлению в вверенный его управлению край всевозмож­ную торжественность⁸.

­ва вернуться в край, оставивший во мне неизгладимые впечатления и воспоминания ⁹; с обычным ему умением он начертал мне очень заманчивую картину деятельности, совершенно соответствовавшей и моим вкусам, и моему умению: поощрение местной литературы, распростране­ние русской словесности, устройство театров в значитель­ных городах, учреждение школ музыки, пения, рисования в Тифлисе -- словом, нечто вроде маленького министер­ства изящных искусств, в котором я долженствовал ис­полнять лестную роль хозяина и господина. Не имея в то время определенного занятия в министерстве внутренних дел, где я состоял, я с удовольствием принял предложе­ние князя Барятинского, имея, во-первых, в виду то, что я могу быть полезен, во-вторых, радуясь снова увидеть край, особенно мною любимый. Кроме блестящей и много­численной свиты военной, наше путешествие или, скорее, шествие по воде и суше украшали две очаровательные молоденькие женщины: княгиня Анастасия Гагарина, рожденная графиня Стенбок, сохранившая, впрочем, и по сию пору свою замечательную красоту, и княгиня Зейн-Витгенштейн, жена моего приятеля князя Эмиля, скоро, впрочем, увы! скошенная смертью в раннем расцвете своей обворожительной красоты.

При таких условиях и прекрасной вместе с тем погоде все находились в отличном расположении духа и широко пользовались всеми окружавшими нас прихотливыми удобствами. Не сатрапом, а маленьким царьком плыл Барятинский по Волге. В каждом прибрежном городе ему устроивались торжественные встречи, он произно­сил спичи, немножко ломался, немножко дурачился, но все это выходило кстати и привлекало к нему людей. Въезд в Тифлис тоже состоялся с особенною торжест­венностью, хотя и имел свою несколько смешную сторону. Первое время моего приезда в Тифлис, обрадованный встречей с дорогими друзьями, еще весь под впечатле­нием только что совершенного путешествия, я не обеспо­коивался о моей настоящей задаче, т<о> е<сть> служ­бе, но мало-помалу, мое положение выяснялось для меня очень неприятно. Тут случилось то, что случалось часто со мною в жизни; по остроумному выражению Эдмонда Абу: "Мне все обещали, я все принял, мне ничего не дали!.." [Когда, еще перед началом франко-прусской¹⁰ ­то перешел в лагерь республиканцев, его новые собраты сулили ему всякого рода успехи и блестящую политическую карьеру, в которой пост министра или посла занимал первое место; но время шло, респуб­лика укоренилась во Франции, а между тем, хотя Абу пользовался, будучи редактором-издателем газеты "XIX-Хme SiХcle", большим влия­нием, обещания друзей оставались обещаниями, и он не получал ни­какого назначения. Раздосадованный этим, в одной передовой статье своей газеты он напечатал следующее: "On m'a tout promis, j'ai tout acceptИ, on ne m'a rien donneix."­ли в устройстве праздников в честь главнокомандующего, импровизации стихов и водевилей. С этим, разумеется, я согласиться не мог. С Барятинским, неизмеримо, конечно, опередившим меня по службе,-- по светским условиям, детским воспоминаниям и товарищеским отношениям мы были равны, и разыгрывать роль обер-гофмаршала его дворика вовсе не входило в мои планы. По этому поводу между нами произошло довольно резкое объяснение; Ба­рятинский с сердцем сказал мне, что я вечно "тороп­люсь" и что у меня прескверный характер и что я никогда ни с кем не уживаюсь! Затем мы холодно распростились, и я уехал из Тифлиса в Петербург¹¹. Я должен сказать, что эта черная кошка, пробежавшая между мной и Барятинским, не оставила никаких следов, и с первой же нашей встречи после этого наши дружеские отношения возобно­вились по-прежнему. Я уже сказал, что высокомерие Барятинского -- более чем высокомерие, чванливость -- не имело границ; в другом человеке, имевшем более об­ширное влияние не только на дела русские, но и на поли­тику всего мира и занимавшем еще большее положение в свете, чем Барятинский,-- в канцлере князе Александ­ре Михайловиче Горчакове это чувство было развито до мелочности, до последних пределов. Однажды, во время последней Турецкой войны ¹², в Бухаресте, я зашел к не­му вечером; разговор коснулся бывшей в течение дня ду­ховной процессии, причем канцлер заметил, "то митро­полит приказал шествию пройти мимо дома, занимаемого князем, и остановить на время перед ним раку, вмещав­шую в себе мощи блаженного Димитрия.

-- Ваша светлость! -- невольно вскрикнул я. -- Так уж не вы к мощам, а мощи к вам прикладываются!..

Еще в первые годы моего пребывания на Кавказе я имел случай познакомиться с женщиной, которой остался почитателем и другом в течение всей ее, увы! короткой жизни. Баронесса Юлия Петровна Вревская, дочь храбро­го генерала Варпаховского и жена, а потом вдова, еще более известного на Кавказе генерала барона Вревского, считалась почти в продолжение двадцати лет одной из первых петербургских красавиц; я не могу сказать, чтобы Юлия Петровна, хотя и была очень хороша, вполне удов­летворяла своею наружностью эту лестную репутацию; сестра ее, Наталья Петровна, античною правильностью своего красивого лица гораздо более заслуживала это на­значение, но я во всю свою жизнь не встречал такой пленительной женщины. Пленительной не только своею наружностью, но своею женственностью, грацией, беско­нечной приветливостью и бесконечной добротой. Многим она напоминала мне женщин александровских времен, этой высшей школы вкуса, утонченной вежливости и приветливости, и, бывало, слушая ее часто незатейливые, но всегда милые речи, я думал, как бы желательно было в нашем свете побольше таких женщин и поменьше других... Никогда эта женщина не сказала ни о ком ничего дурного и у себя не позволяла никому злословить, а, напротив, всегда и в каждом старалась выдвинуть его хорошие стороны¹³ ­рить ее в чем-нибудь, и самые злонамеренные люди склоняли перед нею голову. Всю жизнь свою она жертво­вала собою для родных, для чужих, для всех, и умерла му­ченическою смертью там, далеко, в Болгарии, где погибло столько молодых сил, где пролито столько русской крови и русских слез бесполезно. Народы, как люди, не проща­ют оказанных им благодеяний, и рано или поздно мы встретим в болгарах, спасенных нами, черную неблаго­дарность. Мир твоему праху, милое, чистое создание, оставившее во всех, знавших тебя, самое светлое воспоминание! ¹⁴

По возвращению моем с Кавказа, я из Петербурга опять отправился за границу и начал с Парижа. На дру­гой же день после моего приезда я был приглашен обедать в русское посольство. Высокий и, после Крымской войны, щекотливый пост русского посла при Французской импе­рии занимал в то время граф Киселев ¹⁵. Он не только слыл тонким дипломатом, он был одним из последних представителей широкого русского барства. Как все про­ходимцы, Наполеон III любил унижать побежденных, но Киселев сумел себя так поставить, что занял при его дворе первенствующее положение. Императрица Евгения особенно отличала его, и на официальных обедах он почти всегда пользовался высокой в то время честью сидеть по правую руку императрицы.

-- Вы на балах в Тюильрийском дворце бывали, граф? -- спросил меня Киселев, когда речь у него за обе­дом зашла о придворном бале, назначенном на следую­щий день.

-- При этой династии еще не бывал; я, помнится, в сороковых годах был на одном "смешанном", как их тогда называли, бале у короля Людовика Филиппа.

еще очень хороша.

На другой день я получил приглашение и вечером, облекшись в мундир, отправился во дворец. На главной лестнице и у входов стояли, вытянувшись в струнку, знаменитые les cent gardes¹⁶[ Сто гвардейцев (фр.). -Ред.]; они имели, правда, вид таинственный и эффектный, но на всем остальном лежал отпечаток, отчасти напоминающий толкучий рынок. В отдельной зале собрали человек пятнадцать мужчин и несколько дам с целью представить нас императорской чете. Мы ждали недолго, широкие двери раскрылись, два cent garde'a стали по обеим сторонам их, и, предшест­вуемый несколькими придворными чинами, вошел в залу император, ведя под руку свою супругу. Дежурный ка­мергер, идя несколько впереди, называл императорской чете каждого из нас; мы низко кланялись, император чуть склонял свою утомленную голову, императрица Ев­гения слегка приседала. Они обошли весь наш полукруг и проследовали в другие залы, битком наполненные при­глашенными, не сказав ни одному из нас ни единого слова. Я невольно переглянулся с несколькими находившимися тут русскими; для нас, привыкших к царственной пред­ставительности русских государей и знавших, что все те, кто имеют счастье им представляться, всегда слышат от них благосклонно приветливое слово, это безмолвное шествие показалось очень удивительным. Но в тот вечер мне пришлось еще удивляться. Наскучившись снованием из залы в залу незнакомой мне толпы, я захотел уехать, но, как всегда, сбился, запутался в нескончаемых залах и очутился у запертых дверей, ведущих, мне почему-то ка­залось, к выходу; я взялся за замок, намереваясь открыть дверь.

Сюда нельзя! (фр.) -- Ред.­бежавший камер-лакей.

-- Что это -- внутренние апартаменты? -- спросил я.

-- Столовая их величеств?

-- Столовая для гостей, только вас еще туда не велено пускать; vous avez le temps d'attendre vous autres! [Вы-то можете и подождать! (фр.) -- Ред. ]

­ством, я невольно сказал, что нельзя поздравить импера­тора ни за его гостей, ни, в особенности, за его прислугу.

-- Comment? Vous vous permettez d'insulter l'empere-ur?! Attendez, je men vais vous faire arrЙter! [Как? Вы позволяете себе оскорблять императора? Дождетесь, что я велю вас арестовать! (фр.)--Ред.]

К счастью, один из секретарей нашего посольства, как-то нечаянно проходивший по зале, вывел меня из этого глупого положения, и я удалился из Тюильрийского дворца с обещанием внутренно себе никогда тут более не появляться. Эта стычка с лакеем напоминает мне один очень забавный случай, приключившийся с одним из моих родственников по первой жене Лазаревым. Армянин ро­дом, человек очень богатый и чванный, он женился на племяннице моей тещи, графини Виельгорской, принцессе Бирон. Когда он находился в Париже, с ним тоже приклю­чилась какая-то, уже теперь в точности не припомню, комическая история, по случаю которой его потащили в часть, к commissaire de police [Комиссар полиции -- Ред.]. Когда он себя назвал и объявил свой чин и фамилию, с ним тотчас все стали почтительнее.

-- Вот видите, monsieur,-- мягко сказал ему частный пристав,-- вы так близко стоите к русскому императору (?!), что мы не посмеем более вас беспокоить, так как наш государь Наполеон III находится в очень дружест­венных отношениях с вашим царем.

-- Как! -- неистово крикнул на него Лазарев. -- Вы смешиваете вашего шалопая, вашего проходимца, авантюриста, карбонария с русским императором, с моим ца­рем, с божиим помазанником?! Да как вы смеете! Да я не позволю!..

Дело начинало принимать для Лазарева прескверный оборот: ему уже угрожала не полиция, а тюрьма, куда его немедленно и посадили по обвинению в оскорблении величества. Официальные особы и служащие, хотя, может быть, в глубине души своей и не особенно чтили империю Наполеона III ¹⁷­чески. Мне нечего прибавлять, что дело это очень скоро выяснилось, что Лазарева освободили и даже, кажется, благодаря вмешательству нашего посольства, чуть ли не извинились перед ним.

Желая ближе ознакомиться с устройством Большой оперы в Париже, ввиду некоторых изменений в управле­нии нашей Большой и Итальянской оперы, я познако­мился с Halevy (Галеви), известным композитором оперы "Жидовка" ("La Juive"). He имея ни ума, ни та­ланта Мейербера, Галеви тем не менее пользовался в среде композиторов и артистов большим влиянием. По­кровительствуемый Ротшильдами ¹⁸ Галеви душил неми­лосердно все, что носило отпечаток нововведения и ори­гинальности¹⁹. Однажды за обедом у княгини Елисаветы Эсперовны Трубецкой (она жила тогда в Сен-Жермен-ском предместье, и в ее гостиной собирались почти все известные и талантливые люди в Париже) разговор зашел о некоем г-не Шёве, усовершенствовавшем цифирную методу для хорального пения; меня заинтересовала не только художественная сторона этого дела, во мне вызвала и любопытство, и уважение самая личность Шёве; человек уже лет очень пожилых и до крайности бед­ный, он, окончив свою службу (он занимал какую-то ма­ленькую казенную должность), ежедневно проходил пеш­ком почти от конца в конец Париж и, придя в Латинский квартал в скромную залу, арендованную для этого, бес­платно обучал по изобретенной им методе пению несколь­ко сот молодых людей, принадлежавших ко всем клас­сам общества. Популярностью он пользовался огромной, но полубоги музыкального мира всячески ему противо­действовали. Я с ним познакомился и, списавшись предва­рительно с влиятельными по этому отделу лицами, при­гласил его приехать в Петербург. Он меня послушался, но я вскоре сильно раскаялся в том, что совершенно напрасно побеспокоил бедного старика. В Петербурге ру­тинерство по этой части еще превосходит французское, и, раздосадованный неудачей, после отъезда Шёве из Пе­тербурга, я уехал в Дерпт, где и написал, в свое время наделавшую много шума в Париже, брошюру "Les musi-ciens contre la musique" *²¹. Брошюра эта навлекла на ме­ня, как и следовало ожидать, громы французского му­зыкального мира и некоторых критиков; один из них до того разошелся, что по смерти Галеви, вскоре затем после­довавшей, написал, что "содержание гнусного памфлета одного иностранного писателя много повлияло на его шаткое здоровье" ²² .

вопроса, тоже впоследствии влившего немало горечи в мою жизнь ²³.

Примечания:

IX. ¹ "Отцы и дети" был опубликован в 1862 г.

² Свое негативное отношение к "новым людям" Соллогуб вполне выразил в поэме "Нигилист" (Утро. Литературный и политический сборник, издаваемый М. Погодиным. М., 1866. С. 59--84).

³ Соллогубы обосновались на мызе Карлово, на окраине Дерпта, где когда-то была постоянная летняя резиденция Булгариных. См.: Боборыкин. TV 1. С. 165. См. также: С. 166--167.

⁴

⁵ А. И. Барятинский был назначен командующим Отдельным кавказским корпусом и исполняющим должность наместника Кавказа 22 июля 1856 г.

⁶ У А. Барятинского было три брата: Анатолий, Владимир и Виктор. См. о них:Инсарский. Ч. I. С. 221.

⁷ Последние шестнадцать лет жизни, после отставки, полученной в декабре 1862 г., Барятинский почти совсем отошел от дел; жил долгое время за границей, затем переселился в свое имение Деревеньки Курской губернии; в 1870 г., будучи за границей, в Эмсе, виделся с Александром II; получил в пожизненное пользование имение Скерневицы близ Варшавы.

⁸ Ср. в записках Инсарского: "... приблизилось время отъезда князя из Москвы. Приготовления к этому отъезду, сколько помню, были хлопотливы и сложны, знаменуя, что князь желает сделать свое путешествие на Кавказ грандиозным и величественным..." (Инсарский. Ч. II. С. 537).

⁹ "... я встретил как-то в Пав­ловске С(оллогуба) и (...) спросил его, что он намерен предпринять. С(оллогуб) отвечал: "Жду, когда князя Барятинского назначат кав­казским наместником, и тогда буду просить взять меня с собою опять на Кавказ!" (...) Когда я передал ему (Барятинскому. -- И. Ч.) слова С(оллогуба), заметно было, что они доставили князю большое удоволь­ствие, и он заставлял меня несколько раз повторять эти слова. И дей­ствительно, когда он был назначен кавказским наместником, С(оллогуб) был одним из первых, кого завербовал князь в свою пышную свиту, с которой он открыл свое торжественное шествие на Кавказ" (Инсарский. Ч. II. С. 303--304).

¹⁰ Франко-прусская война началась в 1870 г.

¹¹ По свидетельству К. А. Бороздина, "Соллогуб горел нетерпе­нием получить какую-нибудь отдельную часть по управлению в самом Тифлисе или по крайней мере должность губернатора в одной из кавказских провинций; честолюбивая его жилка очень была затронута, а между тем Барятинскому это и в голову не приходило. (...) Бедный Соллогуб начал не на шутку томиться таким положением, насупился и стал хандрить..." (ИВ. 1889. N 6. С. 697). Более подробный рассказ о неудавшемся губернаторстве Соллогуба оставил Инсарский(Инсарский. Ч. II. С. 304--305).

¹²

¹³ Вревская тепло отзывалась, например, о самом Соллогубе, возражая не симпатизировавшему ему Тургеневу. См.: Тургенев. Письма. Т. 12. Кн. 1. С. 91, 110.

¹⁴ Баронесса Ю. П. Вревская умерла от тифа 24 января (5 февраля) 1878 г. Похоронена в г. Бела. Тургенев посвятил памяти Вревской одно из стихотворений в прозе (1878). В Скобелевском парке г. Плевны в филиале Военно-исторического музея, где хранятся останки и личные вещи русских солдат, погибших за освобождение Болгарии, висит портрет Ю. П. Вревской.

¹⁵ Граф П. Д. Киселев был русским послом в Париже в 1856-- 1862 гг.

¹⁶ Сто гвардейцев -- утвержденный декретами 1856 и 1858 гг. отборный корпус французской армии, специально прикомандированный к особе государя.

¹⁷ ­стократии, ко Второй империи и Наполеону III, провозгласившему себя в 1851 г. пожизненным президентом, а в 1852 г. -- императором, было более чем прохладным. "Критики и насмешек было много",-- вспоминала дочь первого секретаря русского посольства в Париже А. Куракина, Е. А. Нарышкина. Русские не хотели представляться новому двору, действия которого носили характер "какого-то водевильного переодевания" (см.: Нарышкина Е. А. Мои воспоминания. СПб., 1906. С. 62).

¹⁸ Ротшильды -- известная банкирская семья.

¹⁹ Ж. Ф. Э. Галеви в 1829--1845 гг. был директором вокальной части Grand Opera в Париже. Отзыв о нем Соллогуба крайне субъек­тивен и несправедлив.

²⁰ См. примеч. 13 к главе VIII.

²¹ О работе над брошюрой см. письма Соллогуба В. Ф. Одоевскому от апреля -- июня 1860 г.: ГПБ. Ф. 539. Оп. 2. N 1009. Л. 31, 31 об., 32 об. Брошюра вышла в свет отдельным изданием в 1860 г. (Les musiciens contre la musique. Par le comte Sollogub. Saint-PИtersbourg, 1860 (Extrait du "Journal de Saint-PИtersbourg")).

²² "Уроки музыкального чтения". Метод Шёве Галеви считал глубоко ошибочным и печатно выступал против него. Брошюра Соллогуба не могла вызвать сочувствия Галеви.

²³