Воспоминания.
Глава V

V

Мое возвращение в Петербург. -- Отношения к Пушкину. -- Лож­ное положение Пушкина в петербургском обществе. -- Дантес. -- Под­метные письма. -- Я предлагаю себя Пушкину в секунданты. -- Пору­чение Пушкина мне условиться относительно дуэли с д'Аршиаком. -- Мое объяснение с д'Аршиаком. -- Отказ Пушкина от дуэли вследствие решения Дантеса жениться на его свояченице. -- Мой отъезд в Харь­ков. -- Кончина Пушкина. -- Встреча с Дантесом. -- Лермонтов. -- Го­голь и мои отношения к нему. -- Последнее свидание с ним в 1850 го­ду. -- Параллель между Пушкиным и Гоголем. -- Моя служба в Харь­кове. -- Граф А. Г. Строганов. -- Григорий Строганов. -- Легендарная попойка. -- Характеристика графа А. Г. Строганова. -- Княгиня Ко­чубей. -- Образ ее жизни в Диканьке. -- Комическая сцена в церкви. -- Граф Головкин. -- Его волокитство. -- Анекдоты о Потемкине.

Я оставался в Твери до осени¹ , потом, по желанию ма­тушки, ездил в Никольское, откуда поехал в Петербург, где мне пришлось быть и свидетелем, и актером драмы, окончившейся смертью великого Пушкина. Я уже гово­рил, что мы с Пушкиным были в очень дружеских отноше­ниях и что он особенно ко мне благоволил. Он поощрял мои первые литературные опыты, давал мне советы, читал свои стихи и был чрезвычайно ко мне благосклонен, не­смотря на разность наших лет. Почти каждый день ходи­ли мы гулять по толкучему рынку, покупали там сайки, потом, возвращаясь по Невскому проспекту, предлагали эти сайки светским разряженным щеголям, которые бега­ли от нас с ужасом. Вечером мы встречались у Карамзи­ных, у Вяземских, у князя Одоевского и на светских ба­лах. Не могу простить себе, что не записывал каждый день, что от него слышал. Отношения его к Дантесу были уже весьма недружелюбные. Однажды, на вечере у князя Вяземского, он вдруг сказал, что Дантес носит пер­стень с изображением обезьяны. Дантес был тогда леги­тимистом и носил на руке портрет Генриха V.

-- Посмотрите на эти черты -- воскликнул тотчас Дантес,-- похожи ли они на господина Пушкина?

Размен невежливостей остался без последствия. Пуш­кин говорил отрывисто и едко. Скажет, бывало, колкую эпиграмму и вдруг зальется звонким, добродушным, дет­ским смехом, выказывая два ряда белых, арабских зу­бов. Об этом времени можно бы было еще припомнить много анекдотов, острот и шуток. В сущности, Пушкин был до крайности несчастлив, и главное его несчастие заключалось в том, что он жил в Петербурге и жил свет­ской жизнью, его убившей. Пушкин находился в среде, над которой не мог не чувствовать своего превосходства, а между тем в то же время чувствовал себя почти постоян­но униженным и по достатку, и по значению в этой арис­тократической сфере, к которой он имел, как я сказал вы­ше, какое-то непостижимое пристрастие. Наше общество так еще устроено, что величайший художник без чина становится в официальном мире ниже последнего писаря. Когда при разъездах кричали: "Карету Пушкина!" -- "Какого Пушкина?" -- "Сочинителя!" -- Пушкин оби­жался, конечно, не за название, а за то пренебрежение, которое оказывалось к названию. За это и он оказывал наружное будто бы пренебрежение к некоторым светским условиям: не следовал моде и ездил на балы в черном галстухе, в двубортном жилете, с откидными, не накрах­маленными воротниками, подражая, быть может, неволь­но байроновскому джентльменству; прочим же условиям он подчинялся. Жена его была красавица, украшение всех собраний и, следовательно, предмет зависти всех ее сверстниц. Для того чтоб приглашать ее на балы, Пуш­кин пожалован был камер-юнкером². Певец свободы, наряженный в придворный мундир, для сопутствования жене-красавице, играл роль жалкую, едва ли не смешную. Пушкин был не Пушкин, а царедворец и муж. Это он чувствовал глубоко. К тому же светская жизнь требовала значительных издержек, на которые у Пушкина часто не­доставало средств. Эти средства он хотел пополнять иг­рою, но постоянно проигрывал, как все люди, нуждаю­щиеся в выигрыше. Наконец, он имел много литератур­ных врагов, которые не давали ему покоя и уязвляли его раздражительное самолюбие, провозглашая с свойствен­ной этим господам самоуверенностью, что Пушкин ослабел, исписался, что было совершенная ложь, но ложь все-таки обидная. Пушкин возражал с свойственной ему сокрушительной едкостью, но не умел приобрести необ­ходимого для писателя равнодушия к печатным оскорб­лениям. Журнал его, "Современник", шел плохо. Пушкин не был рожден журналистом. В свете его не любили, по­тому что боялись его эпиграмм, на которые он не скупил­ся, и за них он нажил себе в целых семействах, в целых партиях врагов непримиримых. В семействе он был счаст­лив, насколько может быть счастлив поэт, не рожденный для семейной жизни. Он обожал жену, гордился ее кра­сотой и был в ней вполне уверен. Он ревновал к ней не потому, чтобы в ней сомневался, а потому, что страшился светской молвы, страшился сделаться еще более смешным перед светским мнением. Эта боязнь была причиной его смерти, а не г. Дантес, которого бояться ему было нече­го [Далее в РА: Когда он меня вызывал³, он высказал всю свою мысль: "Имя, вами носимое, общество, вами посещаемое, принуждают меня просить сатисфакции". Следовательно -- Сост. (Здесь и в даль­нейшем цит. по.: Из воспоминаний графа В. А. Соллогуба//Русский архив. 1865. N 5/6. Стб. 754--772.)]. Он вступался не за обиду, которой не было, а боялся огласки, боялся молвы и видел в Дантесе не серьезного соперника, не посягателя на его настоящую честь, а пося­гателя на его имя, и этого он не перенес.

Я жил тогда в Большой Морской, у тетки моей, Васильчиковой⁴. В первых числах ноября она велела однаж­ды утром меня позвать к себе и сказала:

-- Представь себе, какая странность! Я получила се­годня пакет на мое имя⁵, распечатала и нашла в нем дру­гое запечатанное письмо, с надписью: Александру Сер­геевичу Пушкину. Что мне с этим делать?

Говоря так, она вручила мне письмо, на котором было действительно написано кривым, лакейским почерком: "Александру Сергеичу Пушкину". Мне тотчас же при­шло в голову, что в этом письме что-нибудь написано о моей, прежней личной истории с Пушкиным⁶, что, следовательно, уничтожить я его не должен, а распеча­тать не вправе. Затем я отправился к Пушкину и, не подозревая нисколько содержания приносимого мною гнусного пасквиля, передал его Пушкину. Пушкин сидел в своем кабинете, распечатал конверт и тотчас сказал мне:

-- Я уж знаю, что такое; я такое письмо получил сегодня же от Елис(аветы) Мих(айловны) Хитровой: это мерзость против жены моей. Впрочем, понимае­те, что безыменным письмом я обижаться не могу. Если кто-нибудь сзади плюнет на мое платье, так это дело мое­го камердинера вычистить платье, а не мое. Жена моя -- ангел, никакое подозрение коснуться ее не может. Послу­шайте, что я по сему предмету пишу г-же Хитровой.

⁸, которую мне и на­звал. Тут он говорил спокойно, с большим достоинством и, казалось, хотел оставить все дело без внимания. Только две недели спустя узнал я, что в этот же день он послал вызов кавалергардскому поручику Дантесу, усыновлен­ному, как известно, голландским посланником бароном Геккерном. Я продолжал затем гулять, по обыкновению, с Пушкиным и не замечал в нем особой перемены. Однаж­ды спросил я его только, не дознался ли он, кто сочинил подметные письма. Точно такие же письма были получе­ны всеми членами тесного карамзинского кружка, но истреблены ими тотчас по прочтении⁹. Пушкин отвечал мне, что не знает, но подозревает одного человека. "S'il vous faut un troisiХme, ou un second,-- сказал я ему,-- disposez de moi" ["Если вам нужен третий или второй (секундант), располагайте мною". Непереводимый каламбур (фр.).-- Ред.]. Эти слова сильно тронули Пушкина, и он мне сказал тут несколько таких лестных слов, что я не смею их повторить; но слова эти остались отраднейшим воспоминанием моей литературной жизни. Сколько раз впоследствии, когда имя мое, более чем я сам, подверга­лось насмешкам и ругательствам журналистов, доходив­шим иногда до клеветы, я смирял свою минутную досаду повторением слов, сказанных мне главою русских писате­лей, как бы в предвидении, что и для моей скромной доли немало нужно будет твердости, чтоб выдержать многие непонятные, печатанные на авось и незаслуженные оскорбления. Порадовав меня своим отзывом, Пушкин прибавил:

-- Дуэли никакой не будет; но я, может быть, попро­шу вас быть свидетелем одного объяснения, при котором присутствие светского человека (опять-таки светского че­ловека) мне желательно, для надлежащего заявления, в случае надобности.

Все это было говорено по-французски. Мы зашли к оружейнику. Пушкин приценивался к пистолетам, но не купил, по неимению денег. После того мы заходили еще в лавку к Смирдину, где Пушкин написал записку Ку­кольнику, кажется, с требованием денег¹⁰. Я между тем оставался у дверей и импровизировал эпиграмму:

Коль ты к Смирдину войдешь,
Ничего там не найдешь,
Ничего ты там не купишь,
Лишь Сенковского толкнешь.

Эти четыре стиха я сказал выходящему Александру Сергеевичу, который с необыкновенною живостью заключил:

Иль в Б(улгарина) наступишь ¹¹.

Я был совершенно покоен, таким образом, насчет последствий писем, но через несколько дней должен был разувериться. У Карамзиных праздновался день рожде­ния старшего сына. Я сидел за обедом подле Пушкина. Во время общего веселого разговора он вдруг нагнулся ко мне и сказал скороговоркой:

-- Ступайте завтра к д'Аршиаку. Условьтесь с ним только насчет материальной стороны дуэли. Чем крова­вее, тем лучше. Ни на какие объяснения не соглашайтесь.

Потом он продолжал шутить и разговаривать, как бы ни в чем не бывало. Я остолбенел, но возражать не осме­лился ¹². В тоне Пушкина была решительность, не до­пускавшая возражений.

¹³. Одна Катерина Николаевна Гончарова, сестра Натальи Николаевны Пушкиной (которой на рауте не было), отличалась от прочих белым платьем. С нею любезничал Дантес-Гек-керн.

Пушкин приехал поздно, казался очень встревожен, запретил Катерине Николаевне говорить с Дантесом и, как узнал я потом, самому Дантесу сказал несколько более чем грубых слов¹⁴. С д'Аршиаком, статным моло­дым секретарем французского посольства, мы вырази­тельно переглянулись и разошлись, не будучи знакомы. Дантеса я взял в сторону и спросил его, что он за человек. "Я человек честный,-- отвечал он,-- и надеюсь скоро это доказать" [Далег в изд. Модзалевского: Разговор наш продолжался долго. Он говорил, что чувствует, что убьет Пушкина, а что с ним могут (продолжение сноски на стр. 472 - Д. Т.)]. Затем он стал объяснять, что не понимает, чего от него Пушкин хочет; что он поневоле будет с ним стреляться, если будет к тому принужден; но никаких ссор и скандалов не желает [Далее в РА: Ночь я, сколько мне помнится, не мог заснуть: я понимал, какая лежала на мне ответственность перед всей Россией. Тут уже было не то, что история со мной. Со мной я за Пушкина не боялся. Ни у одного русского рука на него бы не поднялась; но фран­цузу русской славы жалеть было нечего. -- Сост.]. На другой день [ Далее в изд. Модзалевского: -- это было во вторник 17 нояб­ря,-- я поехал сперва к Дантесу. Он ссылался во всем на д'Аршиака. Наконец сказал: "Vous ne voulez done pas comprendre que j'Иpouse Catherine. P<ouchkine> reprend ses provocations, mais je ne veux pas avoir l'air de me marier pour Иviter un duel. D'ailleurs je ne veux pas qu'il soit prononcИ un nom de femme dans tout cela. VoilЮ un an que le vieux (Heckeren) ne veut pas me permettre de me marier". (Вы, кажется, не хотите понять, что я женюсь на Катрин. П<ушкин> берет назад свой вызов, но я не хочу выглядеть так, как будто женюсь, чтобы избежать поединка. Причем я не хочу, чтобы во всем этом деле было произнесено имя женщины. Вот уже год, как старик (Геккерн) не хо­чет позволить мне жениться. -- Ред.) (Продолжение сноски на стр. 473 - Д. Т.)] погода была страшная -- снег, метель. Я поехал сперва к отцу моему, жившему на Мойке, потом к Пушкину, который повторил мне, что я имею только условиться насчет мате­риальной стороны самого беспощадного поединка, и нако­нец с замирающим сердцем отправился к д'Аршиаку. Ка­ково же было мое удивление, когда с первых слов д'Аршиак объявил мне, что он всю ночь не спал, что он хотя не русский, но очень понимает, какое значение имеет Пуш­кин для русских, и что наша обязанность сперва просмот­реть все документы, относящиеся до порученного нам де­ла. Затем он мне показал делать, что хотят: на Кавказ, в крепость -- куда угодно. Я заговорил о жене его.

-- Моn cher, c'est une mijaurИe. (Мой милый, это жеманница. -- Ред.)

Впрочем, об дуэли он не хотел говорить.

-- J'ai chargИ de tout d'Archiac, je vous enverrai d'Ar(chiac), ou mon р<Хге>. (Я все поручил д'Аршиаку, я пришлю к вам д'Аршиака или моего отца. -- Ред.)

С д'Аршиаком я не был знаком. Мы поглядели друг на друга. После я узнал, что П<ушкин> подошел к нему на лестнице и сказал: "Vous autres franГais,-- vous etes tres aimables. Vous savez tous le Latin, mais quand vous vous battez, vous vous mettez Ю 30 pas et vous tirez au but. Nous autres Russes -- plus un duel est sans... (пропуск в рукопи­си) et plus il doit etre feroce". (Вы, французы, вы очень любезны. Все вы знаете латынь, но когда вы деретесь на дуэли, вы становитесь в 30 шагах и стреляете в цель. Мы же, русские,-- чем поединок без... тем он должен быть более жестоким. -- Ред.)-- Сост. (Здесь и в дальней­шем цит. по: Соллогуб В. Нечто о Пушкине//Мод залевский Б. Л. Пушкин. [Л.], 1929. С. 374--381).

2) Вызов Пушкина Дантесу после получения диплома.

3) Записку посланника барона Геккерна, в которой он просит, чтоб поединок был отложен на две недели.

4) Собственноручную записку Пушкина, в которой он объявлял, что берет свой вызов назад, на основании слухов, что г. Дантес женится на его невестке К. Н. Гон­чаровой.

Я стоял пораженный, как будто свалился с неба. Об этой свадьбе я ничего не слыхал¹⁵, ничего не ведал и толь­ко тут понял причину вчерашнего белого платья, причину двухнедельной отсрочки, причину ухаживания Дантеса. Все хотели остановить Пушкина. Один Пушкин того не хотел. Мера терпения преисполнилась. При получении глупого диплома от безымянного негодяя, Пушкин обра­тился к Дантесу, потому что последний, танцуя часто с Н. Н., был поводом к мерзкой шутке. Самый день вызова неопровержимо доказывает, что другой причины не было. Кто знал Пушкина, тот понимает, что не только в случае кровной обиды, но что даже при первом подозрении он не стал бы дожидаться подметных писем. Одному богу известно, что он в это время выстрадал, воображая себя осмеянным и поруганным в большом свете, преследовав­шем его мелкими беспрерывными оскорблениями. Он в лице Дантеса искал или смерти, или расправы с целым светским обществом. Я твердо убежден, что если бы С. А. Соболевский был тогда в Петербурге, он, по влия­нию его на Пушкина, один мог бы удержать его. Прочие были не в силах.

-- Вот положение дела,-- сказал д'Аршиак. -- Вчера кончился двухнедельный срок, и я был у г. Пушкина с извещением, что мой друг Дантес готов к его услугам. [ Я поехал к Пуш<кин>у. Он был в ужасном порыве страсти. "Dantes est un misИrable. Je lui ai dit hierjean-f..." (Дантес негодяй. Я сказал ему вчера... (грубое ругательство). -- Ред.),-- говорил он. -- Вот что. Поезжайте к д'Аршиаку и устройте с ним le materiel du duel (усло­вия дуэли). Как секунданту должен я вам сказать причину дуэли. В об­ществе говорят, что Д<антес>ухаживает за моей женой. Иные говорят, что он ей нравится, другие, что нет. Все равно -- я не хочу, чтобы их имена были вместе. Получив письмо анонимное, я его вызвал. Геккерн просил отсрочки на две недели. Срок кончен, д'Аршиак был у меня. Ступайте к нему".

-- Дантес,-- сказал я,-- не хочет, чтоб имена женщин в этом деле называли.

-- Как! -- закричал П<ушкин>. -- А для чего же это все? -- И пошел, и пошел. -- Не хотите быть моим секундантом? Я возьму другого. -- Сост.]

Вы понимаете, что Дантес желает жениться, но не может жениться иначе, как если г. Пушкин откажется просто от своего вызова без всякого объяснения, не упоминая о городских слухах. Г-н Дантес не может допустить, чтоб о нем говорили, что он был принужден жениться и женил­ся во избежание поединка. Уговорите г. Пушкина без­условно отказаться от вызова. Я вам ручаюсь, что Дантес женится, и мы предотвратим, может быть, большое не­счастие.

Этот д'Аршиак был необыкновенно симпатичной лич­ностью, и сам скоро умер насильственною смертью на охоте. Мое положение было самое неприятное: я только теперь узнавал сущность дела; мне предлагали самый блистательный исход, то, что я и требовать, и ожидать бы никак не смел, а между тем я не имел поручения вести переговоры. Потолковав с д'Аршиаком, мы решились съехаться в три часа у самого Дантеса. Тут возобновились те же предложения, но в разговорах Дантес не участво­вал, все предоставив секунданту. Никогда в жизнь свою я не ломал так головы. Наконец, потребовав бумаги, я написал по-французски Пушкину следующую записку:

"Согласно вашему желанию, я условился насчет мате­риальной стороны поединка. Он назначен 21 ноября, в 8 часов утра, на Парголовской дороге, на 10 шагов барье­ра. Впрочем, из разговоров узнал я, что г. Дантес женит­ся на вашей свояченице, если вы только признаете, что он вел себя в настоящем деле как человек. Г-н д'Аршиак и я служим вам порукой, что свадьба состоит­ся; именем вашего семейства умоляю вас согласиться" и пр.

Точных слов я не помню, но содержание письма вер­но¹⁷. Очень мне памятно число 21 ноября, потому что 20-го было рождение моего отца, и я не хотел ознамено­вать этот день кровавой сценой. Д'Аршиак прочитал внимательно записку; но не показал ее Дантесу, несмотря на его требование, а передал мне и сказал:

-- Я согласен. Пошлите.

Я позвал своего кучера, отдал ему в руки записку и приказал везти на Мойку, туда, где я был утром. Кучер ошибся и отвез записку к отцу моему, который жил тоже на Мойке и у которого я тоже был утром. Отец мой записки не распечатал, но, узнав мой почерк и очень встревоженный, выглядел условия о поединке. Однако он отправил кучера к Пушкину, тогда как мы около двух ча­сов оставались в мучительном ожидании. Наконец ответ был привезен. Он был в общем смысле следующего со­держания: "Прошу гг. секундантов считать мой вызов недействительным, так как по городским слухам (par le bruit public) я узнал, что г. Дантес женится на моей свояченице. Впрочем, я готов признать, что в настоящем деле он вел себя честным человеком" ¹⁸.

-- Этого достаточно,-- сказал д'Аршиак, ответа Дан­тесу не показал и поздравил его женихом. Тогда Дантес обратился ко мне со словами:

-- Ступайте к г. Пушкину и поблагодарите его, что он согласен кончить нашу ссору. Я надеюсь, что мы будем видаться как братья.

Поздравив, с своей стороны, Дантеса, я предложил д'Аршиаку лично повторить эти слова Пушкину и ехать со мной. Д'Аршиак и на это согласился. Мы застали Пушкина за обедом ¹⁹. Он вышел к нам несколько блед­ный и выслушал благодарность, переданную ему д'Ар-шиаком.

­бе обещать, что вы будете обходиться с своим зятем как с знакомым.

-- Напрасно,-- воскликнул запальчиво Пушкин. -- Никогда этого не будет. Никогда между домом Пушкина и домом Дантеса ничего общего быть не может.

Мы грустно переглянулись с д'Аршиаком. Пушкин затем немного успокоился.

-- Впрочем,-- добавил он,-- я признал и готов при­знавать, что г. Дантес действовал как честный человек.

-- Больше мне и не нужно,-- подхватил д'Аршиак и поспешно вышел из комнаты.

­лена, но Пушкин Дантесу не кланялся. Он сердился на меня, что, несмотря на его приказание, я вступил в перего­воры. Свадьбе он не верил.

-- У него, кажется, грудь болит,-- говорил он,-- того гляди уедет за границу. Хотите биться об заклад, что свадьбы не будет. Вот у вас тросточка. У меня бабья страсть к этим игрушкам. Проиграйте мне ее.

-- А вы проиграете мне все ваши сочинения?

-- Хорошо. -- (Он был в это время как-то желчно весел).

-- Послушайте,-- сказал он мне через несколько дней,-- вы были более секундантом Дантеса, чем моим; однако я не хочу ничего делать без вашего ведома. Пой­демте в мой кабинет.

"Я прочитаю вам мое письмо к старику Геккерну. С сыном уже покончено... Вы мне теперь старичка подавайте".

Тут он прочитал мне всем известное письмо к гол­ландскому посланнику. Губы его задрожали, глаза на­лились кровью. Он был до того страшен, что только тогда я понял, что он действительно африканского происхожде­ния. Что мог я возразить против такой сокрушительной страсти? Я промолчал невольно, и так как это было в суб­боту (приемный день кн. Одоевского), то поехал к кн. Одоевскому. Там я нашел Жуковского и рассказал ему про то, что слышал. Жуковский испугался и обещал остановить отсылку письма. Действительно, это ему уда­лось: через несколько дней он объявил мне у Карамзи­ных, что дело он уладил и письмо послано не будет. Пушкин точно не отсылал письма, но сберег его у себя на всякий случай²⁰.

В начале декабря я был командирован в Харьков к гр. А. Г. Строганову и выехал совершенно успокоенный в Москву. В Москве я заболел и пролежал два месяца. Перед отъездом я пошел проститься с д'Аршиаком, кото­рый показал мне несколько печатных бланков с разными шутовскими дипломами на разные нелепые звания. Он рассказал мне, что венское общество целую зиму забав­лялось рассылкою подобных мистификаций. Тут нахо­дился тоже печатный образец диплома, посланного Пуш­кину. Таким образом, гнусный шутник, причинивший его смерть, не выдумал даже своей шутки, а получил образец от какого-то члена дипломатического корпуса и списал. Кто был виновным, осталось тогда еще тайной непроницаемой²¹. После моего отъезда Дантес женился и был хорошим мужем и теперь, по кончине жены, весьма нежный отец. Он пожертвовал собой, чтоб избегнуть по­единка. В этом нет сомнения; но как человек ветреный, он и после свадьбы, встречаясь на балах с Натальей Никола­евной, подходил к ней и балагурил с несколько казармен­ной непринужденностью. Взрыв был неминуем и произо­шел, несомненно, от площадного каламбура. На бале у гр. Воронцова²² , женатый уже, Дантес спросил Наталью Ни­колаевну, довольна ли она мозольным оператором, при­сланным ей его женой.

Мозольщик уверяет, что у вас мозоль лучше, чем у моей жены. Игра французскими словами: cor -- мозоль и corps -- тело. -- Ред.].

Пушкин об этом узнал. В письме его к посланнику Геккерну есть намек на этот каламбур. Письмо, впрочем, было то же самое, которое он мне читал за два месяца,-- многие места я узнал; только прежнее было, если не оши­баюсь, длиннее и, как оно ни покажется невероятным, еще оскорбительнее²³.

примири­телей, он выбрал себе секунданта почти уже на месте поединка; я понял тоже, что так было угодно провиде­нию, чтоб Пушкин погиб, и что он сам увлекался к смерти силою почти сверхъестественною и, так сказать, осяза­тельною. Двадцать пять лет спустя я встретился в Пари­же с Дантесом-Геккерном, нынешним французским сена­тором. Он спросил меня: "Вы ли это были?" Я отвечал: "Тот самый". -- "Знаете ли,-- продолжал он,-- когда фельдъегерь довез меня до границы, он вручил мне от го­сударя запечатанный пакет с документами моей несчаст­ной истории. Этот пакет у меня в столе лежит и теперь за­печатанный. Я не имел духа его распечатать".

Итак, документы, поясняющие смерть Пушкина, целы и находятся в Париже. В их числе должен быть диплом, написанный поддельной рукою. Стоит только экспертам исследовать почерк, и имя настоящего убийцы Пушкина сделается известным на вечное презрение всему русскому народу ²⁴. Это имя вертится у меня на языке, но пусть его отыщет и назовет не достоверная догадка, а божие правосудие!

Смерть Пушкина возвестила России о появлении но­вого поэта -- Лермонтова²⁵ . "Отечественных записок". Светское его значение я изоб­разил под именем Леонина в моей повести "Большой свет", написанной по заказу великой княгини Марии Ни­колаевны²⁶. Вообще, все, что я писал, было по случаю, по заказу -- для бенефисов, для альбомов и т. п. "Таран­тас" был написан текстом к рисункам князя Гагарина²⁷, "Аптекарша" -- подарком Смирдину²⁸Профессионалом (лат.).-- Ред.], а любителем, прикомандированным к русской литературе по поводу дружеских сношений. Впрочем, и Лермонтов, несмотря на громадное его дарование, почитал себя не чем иным, как любителем, и, так сказать, шалил литературой. Смерть Лермонтова, по моему убеждению, была не меньшею ут­ратою для русской словесности, чем смерть Пушкина и Гоголя [В РА: Смерть Лермонтова, по моему убеждению, была боль­шею утратою для рос (сийской) словесности. -- Сост.]. В нем выказывались с каждым днем новые залоги необыкновенной будущности: чувство становилось глубже, форма яснее, пластичнее, язык самобытнее. Он рос по часам, начал учиться, сравнивать. В нем следует оплакивать не столько того, которого мы знаем, сколько того, которого мы могли бы знать. Последнее наше сви­дание мне очень памятно. Это было в 1841 году: он уезжал на Кавказ и приехал ко мне проститься. "Одна­ко ж,-- сказал он мне,-- я чувствую, что во мне дейст­вительно есть талант. Я думаю серьезно посвятить себя литературе. Вернусь с Кавказа, выйду в отставку, и тогда давай вместе издавать журнал" ²⁹. Он уехал в ночь. Вско­ре он был убит ³⁰³¹. Талант Гоголя в то время осмыслился, окрепнул, но прежняя струя творчества уже не била в нем с привычною живостью. Прежде гений руководил им, тогда он уже хо­тел руководить гением. Прежде ему невольно писалось, потом он хотел писать и, как Гете, смешал свою личность с независимым от его личности вдохновением. Он посто­янно мне говорил: "Пишите, поставьте себе за правило хоть два часа в день сидеть за письменным столом и при­нуждайте себя писать". -- "Да что же делать,-- возражал я,-- если не пишется!"-- "Ничего... возьмите перо и пи­шите: сегодня мне что-то не пишется, сегодня мне что-то не пишется, сегодня мне что-то не пишется и так далее, наконец надоест и напишется". Сам же он так писал и был всегда недоволен, потому что ожидал от себя чего-то не­обыкновенного. Я видел, как этот бойкий светлый ум по­степенно туманился в порывах к недостижимой цели. Как тревожны были мои отношения к Пушкину, так же покойны были отношения мои к Гоголю. Он чуждал­ся и бегал света и, кажется, однажды во всю жизнь свою надел черный фрак, и то чужой, когда великая княгиня Мария Николаевна пригласила его в Риме к себе. Застен­чивость Гоголя простиралась до странности. Он не робел перед посторонними, а тяготился ими. Как только являлся гость, Гоголь исчезал из комнаты. Впрочем, он иногда еще бывал весел, читал по вечерам свои произведения, всегда прежние, и представлял, между прочим, в лицах своих нежинских учителей с такой комической силой, что при­сутствующие надрывались со смеха. Но жизнь его была суровая и печальная. По утрам он читал Иоанна Злато­уста, потом писал и рвал все написанное, ходил очень много, был иногда прост до величия, иногда причудлив до ребячества. Я сохранил от этого времени много писем и документов, любопытных для определения его психиче­ской болезни. Гоголя я видел в последний раз в Москве в 1850 году, когда я ехал на Кавказ. Он пришел со мной проститься и начал говорить так сбивчиво и так отвлечен­но, так неясно, что я ужаснулся, смешался и сказал ему что-то про самобытность Москвы. Тут лицо Гоголя прояс­нилось, искра прежнего веселья сверкнула в его глазах, и он рассказал мне по-гоголевски один в высшей степени за­бавный и типичный анекдот, которым, к сожалению, я с моими читательницами поделиться не могу. Но тотчас же после анекдота он снова опечалился, запутался в несвяз­ной речи, и я понял, что он погиб. Он страдал долго, стра­дал душевно, от своей неловкости, от своего мнимого бе­зобразия, от своей застенчивости, от безнадежной любви, от своего бессилия перед ожиданиями русской грамотной публики, избравшей его своим кумиром. Он углублялся в самого себя, искал в религии спокойствия и не всегда на­ходил; он изнемогал под силой своего призвания, при­нявшего в его глазах размеры громадные, томился тем, что не причастен к радостям, всем доступным, и, изнывая между болезненным смирением и болезненной, не свойст­венной ему по природе гордостью, умер от борьбы внут­ренней так, как Пушкин умер от борьбы внешней. Оба шли разными путями, но оба пришли к одной цели, конеч­ному душевному сокрушению и к преждевременной смер­ти. Пушкин не выдержал своего мнимого унижения, Го­голь не выдержал своего настоящего величия. Пушкин не устоял против своих врагов, Гоголь не устоял против сво­их поклонников. Оба не были подготовлены современным им общественным духовным развитием к твердой стой­кости перед жизненными искушениями. Оба не нашли вокруг себя настоящей точки опоры, общего трезвого взгляда на отношение искусства к жизни и жизни к исти­не. Настоящим художникам нет еще места, нет еще об­ширной сферы в русской жизни. И Пушкин, и Гоголь, и Лермонтов, и Глинка, и Брюллов были жертвами этой горькой истины. Там, где жизнь еще ищет своих требований, там искусству неловко, там художник становится мучеником других и самого себя.

После кончины почти всех моих учителей, товарищей и приятелей я отошел от литературного поприща, как покидают дом, некогда оживленный любимыми собесед­никами и вдруг опустошенный рукою всесокрушающей смерти. Я отошел в сторону, но унес с собой свои воспоми­нания, и уже привычную любовь к русскому слову, и твердую уверенность в его прекрасной будущности. Све­тильник, зажженный великими людьми, не может угас­нуть. Его обережет народный здравый смысл. Его ожи­вят новые таланты. Дай бог, чтобы они не были новыми жертвами; дай бог, чтоб истинное просвещение не остава­лось утонченною потребностью некоторых личностей, а разлилось потоком по всему нашему отечеству.

Я уже сказал, что в декабре 1836 года уехал в Харь­ков, где назначен был состоять чиновником особых пору­чений при генерал-губернаторе графе Строганове. Граф Александр Григорьевич Строганов, мой новый началь­ник, хотя не одаренный способностями государствен­ными, был, однако же, человек недюжинный ³² ... Он играл видную роль по своей служебной карьере, и потому я подробно поговорю о нем. По рождению, связям и воспитанию он принадлежал к самому знатному петер­бургскому кругу. С женою своей, рожденною княжною Кочубей ³³³⁴: двух дочерей -- одна из них, Марианна, олицетворяла собой красоту, грацию, женственность -- и сына Григория Александровича; его дочери обе умерли молодыми девушками, зато сыну уда­лось порядочно нашуметь на своем веку³⁵. Я всегда нахо­дился с Григорием Строгановым в самых дружеских отношениях и могу сказать, что редко на своем веку встре­чал человека такого благородного и доброго. Он пред­ставлял собою олицетворение того, что французы назы­вают un viveur [Прожигатель жизни (фр.).-- Ред. удивить способностью осушить почтенное коли­чество бутылок, но едва ли кто-нибудь мог в этом случае перещеголять Григория Строганова. Его попойки сдела­лись в России легендарными; опишу одну из них, расска­занную мне самим Григорием Александровичем. Будучи еще молодым человеком, по делам службы Строганов отправился в прибалтийские провинции и приехал -- уже не помню теперь хорошенько -- в Ревель или Ригу,-- словом, в большой город, где члены тамошнего клуба устроили ему обед. Как только Строганов вошел в залу, члены встретили его самым радушным образом и повели в столовую, где усадили, разумеется, на первое место и ста­ли его угощать.

-- Любезный граф,-- обратился к Строганову пред­седатель пирушки,-- мы знаем, что в России никто так бо­гатырски не пьет, как вы, и потому мы предлагаем вам выпить с каждым из нас по бокалу за ваше здоровье; нас семнадцать человек, следственно...

-- С удовольствием,-- невозмутимо ответил Григо­рий Александрович; он знал, что против него между его хозяевами произошло нечто вроде маленького заговора с целью его напоить, и потому приготовился к бою,-- с удовольствием, я готов с каждым из вас выпить по бо­калу шампанского.

Он встал. Все поднялись за ним. Строганов чокался с каждым из своих "сотрапезников" и до дна осушал свой бокал; стоявший позади его официант немедленно снова наполнял его бокал, и Строганов снова чокался. Когда этот обряд окончился, все уселись на свои места и приня­лись обедать.

-- Господа,-- в свою очередь, заговорил Строганов; он был, что называется, "как ни в чем не бывало",-- я ис­полнил ваше желание; теперь позвольте мне сделать вам маленькое предложение.

­дившиеся бароны.

-- Я выпил, как вы изволили это видеть, семнадцать бокалов, теперь я предлагаю следующее: каждый из нас должен выпить по семнадцати бутылок шампан­ского!..

Бароны несколько опешили, но согласились; разумеет­ся, за третьей бутылкой половина из них уже лежала под столом; остальные же, если и бормотали что-то еще о "привилегиях", но так бестолково, что Строганов мах­нул на них, что называется, рукой, надел фуражку и ушел.

хотя не отличался тою благотворительностью, какою сла­вился в Петербурге его брат Сергей Григорьевич; между мной и графом Строгановым существовали стран­ные отношения; утром, когда я являлся к нему по службе, он сидел у своего письменного стола и принимал меня чисто по-начальнически, он никогда не подавал мне руки, и я стоя докладывал ему о возложенных на меня им пору­чениях или выслушивал его приказания; затем я отклани­вался и уходил; но по возвращении домой человек докла­дывал мне, что от генерал-губернатора приходил курьер с приглашением на обед. Когда я являлся на приглашение, я точно встречал совершенно другого человека; с ласковой улыбкой на совершенно изменившемся лице, с протяну­той рукой, Строганов шел мне навстречу, не только лю­безно, но, можно сказать, товарищески разговаривая со мною обо всем; после обеда, куря, мы вдвоем играли на биллиарде часов до одиннадцати вечера; затем я уходил, но на следующий день утром опять заставал своего на­чальника таким же ледянисто-сухим, как всегда. Эти от­ношения, во-первых, обрисовывают характер Строганова, во-вторых, дают понятие о существовавших тогда отноше­ниях между начальниками и подчиненными. Во время исполнения служебных обязанностей начальник всегда оставался холоден, но если подчиненный принадлежал к одному с ним обществу, то в обыденной жизни он стано­вился любезнее, разумеется, не в такой резкой форме, как это делал Строганов. Лето семья Строгановых про­живала в Диканьке ³⁶ (я уже сказал выше, что граф был женат на княжне Кочубей), и я часто туда езжал. Я не стану описывать Диканьку, ее знаменитый дворец, парк и так далее; обо всем этом столько раз было говорено; но опишу обыденную в ней жизнь, какою я ее тогда видел. Состоянием старуха княгиня Кочубей владела таким ог­ромным, что даже по ее кончине каждый из ее четырех сыновей еще оказался очень богатым человеком. Мы находились не то чтобы в родстве, а в свойстве с Кочубе­ями, так как моя родная тетка, сестра моей матери, была замужем за родным братом княгини Кочубей -- Васильчиковым. Этим и объясняется, что старуха княгиня всегда относилась ко мне благосклонно -- другого выражения я употребить не могу, так как княгиня Кочубей держалась царицей; впрочем, не она одна -- в те времена многие из знатных дам новопожалованных родов (так как уж и тог­да настоящие, древние, княжеские и боярские русские роды почти все обеднели и размножились) любили у себя в поместьях, как говорят французы, jouer Ю la reine [Играть в королеву (фр.).-- Ред. ³⁷ вслед за императорской фамилией и име­нем местного архиерея священник молился за княгиню со чадами и об опочившем князе. По этому поводу я одна­жды был свидетелем смешной, но несколько безобразной сцены; священник во время обедни, на эктении, ошибся и вместо того, чтобы помолиться "о здравии" княгини Кочубей, он помянул ее "за упокой". Она, разумеется, как всегда, находилась в церкви, и можно себе пред­ставить, какое неприятное впечатление эта ошибка произ­вела на женщину уже старую и необыкновенно чванную. Что же касается Строганова, то он просто рассвирепел. Едва обедня кончилась, он вбежал в алтарь и бросился на священника; этот обмер от страха и выбежал в боковую дверь вон из церкви; Строганов схватил стоявшую в углу трость священника и бросился его догонять. Никогда мне не забыть, как священник, подбирая рукой полы своей добротной шелковой рясы, отчаянно перескакивал клумбы и плетни, а за ним Строганов в генеральском мундире гнался, потрясая тростью и приговаривая: "Не уйдешь, такой-сякой, не уйдешь".

На приемах, обедах и даже тогда, когда, кроме семьи и домочадцев, никого не было,-- правда, это случалось очень редко,-- все в ожидании княгини собирались в одну из гостиных, и только за несколько минут она появлялась в сопровождении двух-трех приживалок; это несколько смахивало на выход, но не казалось смешным, во-первых, потому, что княгиня Кочубей действительно выглядывала настоящей барыней, во-вторых, потому, что роскошь Диканьки этому соответствовала.

В Харькове я часто бывал у графа Головкина, жена­того на родной сестре моей бабки графини Соллогуб-На­рышкиной ³⁸. Я ему доводился внучатным племянником, и он всегда необыкновенно ласково со мною обращался. Он изображал собою воплощение типа больших бар XVIII столетия. Большого роста, тучный, с огромным гладко выбритым лицом и густыми седыми волосами, за­чесанными по моде императрицы Екатерины II, он всегда был одет изысканно, хотя по-старинному, носил чулки и башмаки с необыкновенно красивыми пряжками; когда он входил в комнату, покачиваясь и опираясь на трость с драгоценным набалдашником, то распространял очень сильный и приятный запах "Bouquet Ю la Marechale" ³⁹­дал обычаи прошлого и даже волочился за женщинами, вероятно, впрочем, безобидно, так как в ту пору (1837 г.) ему уже минуло за семьдесят. Во время моего пребыва­ния в Харькове предметом его старческой страсти была жена губернского архитектора, хорошенькая г-жа Меновская. Ежедневно она перед обедом держалась с прочими гостями в приемной в ожидании выхода хозяина; когда в дверях показывалась высокая фигура Головкина, Меновская первая подходила к нему и, грациозно перед ним приседая, подавала ему табакерку, наполненную тончай­шим испанским табаком; старик нежно принимал из пре­красных рук свою табакерку. Щеголевато, как истый маркиз двора Людовика XV, концами пальцев подносил к своему благородному носу щепотку табаку, с наслаж­дением ее втягивал, ногтями встряхивал пылинки табаку, упавшие на кружева жабо, потом обращался к красивой польке и, влюбленно на нее глядя, ежедневно произносил одну и ту же фразу: "Trop gracieuse, chХre madame, et de plus en plus jolle!" [Слишком грациозна, дорогая сударыня, и все хорошеет и хо­рошеет (фр.). -- Ред.]

От Головкина я слышал много интересных рассказов о выдающихся личностях конца прошлого века и в особен­ности о Потемкине, которого он хорошо помнил и близко знал. Между прочим, он мне рассказал следующее явле­ние из жизни знаменитого светлейшего, кажется, мало­известное. Во время второго турецкого похода Потем­кин, который, как известно, очень любил женщин, влю­бился в жену одного из своих приближенных офицеров, княгиню Долгорукую⁴⁰. При его тогдашнем могуществе, громадном богатстве и, кроме всего этого, его обаятель­ной личности, он только затруднялся тем, что французы называют l'embarras du choix [(фр.).-- Ред.], но на этот раз он встре­тил отпор не предвиденный; княгиня Долгорукая гордо отвергла искания великолепного князя Тавриды, потому что горячо любила своего мужа. Как и следовало ожидать, сопротивление еще более разожгло страсть Потемкина; все было пущено в ход, чтобы ослепить, затуманить, очаровать молодую красавицу, но напрасно: она по-преж­нему оставалась непреклонна. Однажды, объезжая позиции войск вокруг осаждаемого Очакова, Потемкин за­видел издали любимый облик и подскакал к княгине Дол­горукой. Молодая женщина, как всегда, обошлась с ним с холодной почтительностью и нехотя отвечала на любез­ности князя.

-- Дайте мне понюхать этот цветок,-- промолвил князь, указывая на подснежник, приколотый к мантилье княгини Долгорукой.

Та нехотя подала ему цветок; но в то время, как По­темкин, перегнувшись на седле, протягивал руку, лошадь его рванула, и подснежник упал в грязь...

-- Д-да,-- нерешительно ответила княгиня.

Потемкин ей поклонился, поднял лошадь в галоп и поскакал домой. Через час после этого фельдъегерь мчал­ся в Петербург с личным поручением от фельдмаршала. Как известно, Потемкин и жил, и воевал царем; на войне его сопровождал обоз в сотни телег, вмещавших в себе изысканные яства, тончайшие вина, драгоценную золотую и серебряную утварь, ковры, восточные ткани и т. п. Между прочими его затеями он приказал почти под стена­ми осаждаемого города вырыть нечто вроде подземного дворца с огромной галереей, могущей вместить в себе ве­реницу столов человек на сто. К назначенному дню все оказалось готовым; подземный чертог сиял позолотой и рдел роскошными тканями; с утра князь разослал при­глашения на пир, но место пира оставалось неизвестным почти для всех, и только некоторые посвященные знали о великолепных приготовлениях. Кроме пышной обстанов­ки, всюду окружавшей светлейшего, его всюду сопровож­дала многочисленная свита, составленная не только из лиц, находившихся при нем на службе, но и их жен, и да­же дам и кавалеров вовсе ему чужих, и потому, не в ущерб победам, празднества сменялись празднествами. Но этот пир превзошел великолепием и оригинальностью все предшествовавшие. Когда очарованные гости при пушеч­ной пальбе вошли или, скорее, опустились в подземное царство, Потемкин их встретил со своею обычною привет­ливостью, но казался озабоченным. За ужином княгиня Долгорукая сидела напротив хозяина. Казалось, ее красо­та еще никогда не была так обаятельна, и светлейший не сводил с нее глаз, но тем не менее беспокойство его и нетерпение возрастали с каждой минутой. Но вот к нему приблизился один из дворецких и, почтительно нагибаясь к уху князя, прошептал несколько слов; лицо Потемкина просветлело.

-- А! наконец! -- вскрикнул он. -- Я жду его с утра; введите его сюда!

Через минуту в галерею весь запыленный от долгой дороги вошел фельдъегерь и подал Потемкину маленький бирюзового цвета экран⁴¹­ник...

-- Княгиня,-- через стол подавая княгине Долго­рукой снова уложенный им в экран подснежник, ска­зал Потемкин,-- месяц тому назад вы позволили мне возвратить вам нечаянно уроненный мною в грязь ваш цветок... смею ли я надеяться, что этот может заменить тот?..

Княгиня Долгорукая взяла экран из рук Потемкина, полюбовалась игрой баснословных камней, потом, возвра­щая светлейшему экран, проговорила своим сдержанным голосом:

-- Князь, я согласилась от вас принять такой же цве­ток, как был мой, а не драгоценный подарок; благодарю вас за вашу обычную ко мне любезность, но принять эту вещь я не могу!..

Потемкин изменился в лице и, с свойственною ему горячностью, бросил под стол, растоптал каблуком, вдре­безги уничтожил злополучный подснежник...

"не по себе", князь во гневе был тяжел; но Потемкин с обычным своим умом взял на себя свойственный ему вид и с улыбкой насилованной, но все-таки улыбкой обратился к княгине Долгорукой, выражая только сожаление, что труды петербургских ювелиров и несколько тысяч верст, проскаченных в ее честь, не заслужили ее внимания. Пир долго еще продол­жался, но с этого вечера светлейший перестал ухаживать за княгиней Долгорукой: гордый любимец великой цари­цы не простил ей ее урока.

Граф Головкин также любил рассказывать о бале, данном Потемкиным в честь императрицы Екатерины в Таврическом дворце ⁴² . Разумеется, все, что могла приду­мать самая роскошная и пышная фантазия с тем особен­ным тонким вкусом, каким отличались празднества при дворах в конце XVIII века, украшало дворец и примы­кавшие к нему сады. Когда императрица, еще тогда пре­красная, прибыла на бал, Потемкин встретил ее на коленях, за ним на подушке из голубого атласа паж держал его шляпу -- она до того была разукрашена бриллиантами, что в руках нести князю ее было тяжело.

Примечания:

V. Впервые: РА. 1865. N 5--6. Стб. 754--772.

¹ ­рован к генерал-адъютанту Дьякову, генерал-губернатору Витебскому, Могилевскому и Смоленскому. В октябре 1836 г. Соллогуб возвратился в Петербург из этой командировки.

² 1 января 1834 г. Пушкин записал в дневнике: "Третьего дня я пожалован в камер-юнкеры" (Пушкин. Т. 8. С. 27).

³ Пушкин вызывал Соллогуба на дуэль осенью 1835 г. (см. с 555-- 559 наст. изд.).

⁴ Васильчиковы занимали дом N 54 по Б. Морской (Почтамптский пер., 5). Современный адрес дома (он перестроен) -- ул. Гер­цена, 53, угол пер. Подбельского.

⁵ Пакет был получен 4 ноября.

⁶

⁷ Письмо не сохранилось.

⁸ Вероятно, М. Д. Нессельроде.

⁹ Пакеты, содержащие пасквиль, 4 ноября получили (помимо Васильчиковой и Хитрово) П. А. Вяземский, М. Ю. Виельгорский, К. О. Россет и Карамзины.

¹⁰ Письма (записки) Пушкина Кукольнику неизвестны.

¹¹ (см. литературу по истории вопроса: ПС. Т. 6. С. 498; см. также: Рассказы о П. С. 86--87). Между тем нет никаких оснований не доверять В. А. Соллогубу. В последних изданиях сочинений Пушкина эпиграмма печатается как коллективное стихотворение Пушкина и Соллогуба.

¹² Разговор Пушкина с Соллогубом произошел 16 ноября 1836 г. на дне рождения Е. А. Карамзиной (Соллогуб ошибается, называя сына Карамзиных Андрея: А. Карамзин родился 24 октября 1814 г.). Реакция Соллогуба, которого ранее Пушкин уверял, что дуэли не будет, вполне естественна. Соллогуб не подозревал, что те двенадцать дней, которые прошли с момента получения Пушкиным анонимного письма и до его разговора с поэтом у Карамзиных, были наполнены событиями, предполагавшими абсолютную реальность дуэли. (См.: Абрамович. С. 88--133.)

¹³ Французский король Карл X был свергнут Июльской револю­цией 1830 г. Умер 6 ноября (25 октября) 1836 г. от холеры. О при­дворном трауре см.: СП. 1836. 18 нояб.; Карамзины. С. 137, 138.

¹⁴ Вызывающее кокетство Е. Н. Гончаровой, ее наряд невесты, неуместный до официального объявления о помолвке (оно было сделано на следующий день, 17 ноября, на бале у С. В. Салтыкова) чрезвычай­но раздражали Пушкина.

¹⁵ О женитьбе Дантеса на старшей Гончаровой в обществе ничего не было известно до официальной помолвки (см. примеч. 14 наст, главы).

¹⁶

¹⁷ Точный текст записки Соллогуба см.: Пушкин. Акад. Т. XVI. С. 188.

¹⁸ См.: Пушкин. Т. X. С. 469, 691.

¹⁹ См. об этом воспоминания К. О. Россета (Пушкин в восп. Т. 2. С. 316).

²⁰ См.: Пушкин. Т. X. С. 469--471, 691--692. Тогда же Пушкин написал еще одно письмо -- А. X. Бенкендорфу, которое обнаруживало всю низость поведения и бесчестие Геккерна и Дантеса. Ни то, ни другое письмо не было отправлено: письмо к Геккерну Пушкин разорвал, и по сохранившимся клочкам через сто лет письмо было реконструировано. Письма эти комментировались пушкинистами многих поколений. Новейшую их интерпретацию см.:Щеголев. С. 482--483; Абрамович. С. 146--156.

²¹ ­кину, современники называли И. С. Гагарина и П. В. Долгорукова. Сам Пушкин был уверен, что письмо исходило от Геккернов. За отсутствием доказательств вопрос этот в настоящее время нельзя счи­тать решенным. См. сводку материалов по этому вопросу: Пушкин в восп. Т. 2. С. 496--497; см. также:Щеголев. С. 548--549.

²² Соллогуб имеет в виду бал у И. И. Воронцова-Дашкова, который состоялся 23 января.

²³ Ср. письмо Пушкина к Геккерну от 26 января 1837 г.: "Я не мо­гу позволить, чтобы ваш сын, после своего мерзкого поведения, смел разговаривать с моей женой, и еще того менее -- чтобы он отпускал ей казарменные каламбуры" (Пушкин. Т. 10. С. 484--485; 698). Письмо представляет собой переработку письма Геккерну от 21 ноября 1836 г. (см.: Пушкин. Письма последних лет. Л., 1969. С. 354-- 357).

²⁴ Такая экспертиза, произведенная в июне 1927 г. А. А, Сальковым, установила, что оскорбительные дипломы на имя Пушкина написаны князем П. В. Долгоруковым, в будущем известным генеа­логом, эмигрировавшим во Францию. Впоследствии результат экспер­тизы был подвергнут сомнению (см.:Щеголев. С. 548--549). О дуэльной истории Пушкина существует устный рассказ Соллогуба, который слышал А. В. Никитенко; по-видимому, со слов Никитенко рассказ записал в свой дневник 23 февраля 1846 г. Н. И. Иваницкий. Эта запись свидетельствует о том, что Соллогуб хорошо понимал содержащийся в пасквиле намек на отношение царя к Н. Н. Пушки­ной (см.:Щеголев. С. 546). Ср. запись П. И. Бартенева: "Отноше­ние (царя) к жене Пушкина. Сам Пушкин говорил Нащокину, что (царь), как офицеришка, ухаживает за его женою; нарочно по утрам по нескольку раз проезжает мимо ее окон..." (Рассказы о П. С. 45).

²⁵ В сознании современников, знакомых со стихотворением "Смерть поэта", явление Лермонтова-поэта неизменно связывалось с гибелью Пушкина. Ср. воспоминания Ю. К. Арнольда: "Из почвы, орошенной дорогою кровию Пушкина, вдруг вырос преемник могучей его лиры -- Лермонтов!" (Арнольд. Вып. 2. С. 138).

²⁶ Александре Федоровне. Лермонтов редактировал и пере­водил на французский язык стихи Соллогуба, обращенные к Хитрово. По-видимому, серединой 1839 г. можно датировать стихотворение "О, как прохладно и весело нам", написанное Соллогубом в соавтор­стве с Лермонтовым. В 1839--1841 гг. и Лермонтов, и Соллогуб сотрудничали в 03. 17 марта 1840 г. А. А. Краевский сообщал Г. Ф. Квитке-Основьяненке: "Некоторые благонамеренные литера­торы, чтоб сохранить существование "Отеч(ественных) записок", журнала, по их словам, необходимого для пользы литературы, решились работать для него безденежно. Таковы: князь Одоевский, граф Сол­логуб, Лермонтов, Панаев, Гребенка и др. (...) Авось как-нибудь удастся прожить этот тяжелый год и поддержать журнал с честию" (PC. 1900. N 5. С. 297). О Лермонтове и Соллогубе см.: 3аборова Р. Б. Неизвестное стихотворение Лермонтова и Соллогуба. ЛН. Т. 58. С. 369--372; Труды ГПБ. Т. 5 (8). Л., 1958. С. 190--199. О повести "Большой свет" см. с. 5--8 наст. изд.

²⁷ Это утверждение Соллогуба не соответствует действительно­сти: роль Г. Гагарина в создании "Тарантаса" Соллогубом явно пре­увеличена (см. об этом:Немзер А. Владимир Соллогуб и его главная книга/ /Соллогуб В. А. Тарантас. Путевые впечат­ления. М., 1982. Об иллюстрациях Гагарина к "Тарантасу" см.: Сави­нов А. Лермонтов и художник Г. Г. Гагарин/ /ЛН. Т. 45--46. С. 462--465.

²⁸ Рассказ "Аптекарша" был напечатан в издании: Русская беседа: Собрание сочинений русских литераторов, издаваемое в пользу А. Ф. Смирдина. СПб., 1841. Кн. 2.

²⁹ О планах Лермонтова относительно издания журнала вспоми­нал и А. А. Краевский (см.: Лермонтов в восп. С. 239).

³⁰ Лермонтов был убит на дуэли с Н. С. Мартыновым 15 июля 1841 г.

³¹ "Вечером зашел к жене Соллогуба, которая с дочерью, мужем и свекровью едет через две недели за границу, где останется года полтора" (Переписка. Т. 2. С. 85).

Гораздо более соответствует действительности характеристика, данная А. Г. Строганову С. М. Соловьевым: "(Строганов) служил страшным примером, какие люди в России в царствование Николая I могли достигать высших степеней служебной лествицы" (Соловьев С. М. Записки. [Пг., 1915]. С. 66).

³³ Жена А. Г. Строганова -- графиня Н. В. Кочубей, предмет юношеского увлечения Пушкина.

³⁴ У Строгановых было шестеро детей.

³⁵ Г. А. Строганов получил известность благодаря своему мор­ганатическому браку с великой княгиней Марией Николаевной (см.: Шестериков С. П. Одна из воспетых Пушкиным//Пушкин. Статьи и материалы. Вып. 1. Одесса, 1925. С. 32--46).

³⁶

³⁷ Эктения (ектения) -- совокупность обращенных к богу молитв, которые читает священник при богослужении от имени верующих.

³⁸ Граф Ю. А. Головкин был женат на Е. Л. Нарышкиной, сестра которой, Н. Л. Нарышкина, была женой графа И. А. Соллогуба.

³⁹ Вероятно, речь идет о пудре a la Marechale (см.: Пыляев. С. 81).

⁴⁰ Е. Ф. Долгорукова, жена князя В. В. Долгорукова, отличалась редкой красотой и была известна "твердостью правил".

⁴¹ фр. ecrin).

⁴² Возможно, речь идет о празднике, устроенном в Таврическом дворце 28 апреля 1791 г. по случаю взятия Измаила (см.: РА. 1867. N 5 и 6. Стб. 674--694).