Воспоминания.
Из воспоминаний

ИЗ ВОСПОМИНАНИЙ

Если есть звание, на которое я могу заявить некоторое право, то это, конечно, звание любителя российской словесности. Собственно писателем, в строгом объеме и требовании слова, я никогда не был и никогда себя не признавал. Быть писателем у нас слишком трудно... или уж слишком легко. Иначе оно и не может опреде­литься там, где первые условия искусства подлежат еще спорам, там, где критика колеблется еще между фило­софскими воззрениями и дешевой удалью, там, где жизнь еще не установилась и не указала прочного места для своих духовных представителей. Я близко видел великих наших художников, я видел их страдания; я имел случай убедиться на опыте, что чем сильнее в них было дарование, тем горестнее терпели они от разлада с современным им обществом. Я не амбра, говорил персидский поэт, но я долго жил подле амбры: этими словами могут определиться мои отношения к российской словесности. Я сам не художник, но я долго жил подле великих художников; от них я и полюбил искусство, и слабые мои опыты были не что иное, как минутное отражение моих знакомств. Немногим даруется радость и скорбь истинных призваний; но каждому дано сердце, каждому открыта любовь, каждый в любви находит свое стремление. Мое стремление всегда было любить российскую словесность, и не только любить ее, но и уважать ее призвание, радоваться ее успехам, горевать об ее отступлениях, об ее ошибках, об ее болезнях.

Сегодня, по случаю моего новоселья в обществе, удостоившем меня своим выбором¹, я решился, на правах новопришельца и, так сказать, именинника, рассказать, по старческому обычаю, кое-что из моих воспоминаний, конечно, не с тем, чтобы докучать собра­нию самохвальством, а потому, что с моим прошедшим связаны некоторые малоизвестные подробности о лично­стях, драгоценных всем ревнителям нашего отечественно­го слова. Собрание извинит меня благосклонно, если, говоря о них, я поневоле буду принужден в течение следующего рассказа упоминать и о себе...

В моей жизни три дома играли важную роль. Дом Олениных, дом Карамзиных, дом гр(афов) Виельгорских. В первом я начал уважать искусство, во втором на­чал его любить, в третьем начал его понимать. С тех пор как я себя помню, я помню себя в доме Олениных, с ко­торыми мы считались в родстве ². Родством, даже отдаленным, в старину дорожили. Оленин был строгим классиком и добродушным меценатом; у него я играл с Крылочкой, как назывался в доме И. А. Крылов; у него я глядел с некоторым страхом на величавого, одноокого Гнедича; у него я в первый раз видел Пушкина, влюбленного в дочь Оленина и написавшего для нее, как известно, несколько стихотворений ³. Мне очень па­мятно, с каким благоговением смотрел я на современных известных писателей и как умиленно взирал я на бархат­ные сапоги старичка Нелединского-Мелецкого. Только здесь недавно узнал я, что эти сапоги были не что иное, как хитрость. У Нелединского подагры никогда не быва­ло, но он себе ее придумал, чтоб не надевать при дворе длинных чулков. Нелединский был чрезвычайно любезен и остроумен, и он-то однажды на вопрос, умна ли такая дама, отвечал серьезно: "Не знаю, я говорил с ней только по-французски" ⁴. Живо помню я тоже Грибоедо­ва и помню, как изумлялся, когда он садился за фортепья­но, что такой человек мог еще быть музыкантом. Из этой первой эпохи моего детского литературного любительства я вынес оставшееся мне на всю жизнь чувство уважения к чужим заслугам, к авторитетам и к классикам. Затем наступила более сознательная пора юности: пятнадцати лет я был студентом Дерптского университета и, под влиянием студентских песен и бойкого языковского стиха, начал кое-что писать, сперва весьма неудачно, потом немного получше. В Дерпте я был принят, как родной, в семействе Карамзиных ⁵.

Знакомство с Карамзиными было вторым периодом моей душевной жизни, и снова, но уже отчетливо, с понятием о словесности я слил все лучшие свои побуждения и наклонности. Карамзинский круг был всегда приютом русской умственной деятельности и в то же время храмом самого сердечного радушия. Гостей тут, собственно, не бывало; тут собирались только друзья, родные по сердцу, образующие одну семью, над которой парила всегда присущая обожаемая тень русского историографа. И в Дерпте, и потом в Петербурге я был у Карамзиных каждый день. У них, в течение двадцати лет, я сближался поочередно с другими душевными родственниками карам-зинского дома, с Пушкиным, Жуковским, кн(язем) Вя­земским, Тургеневыми, Боратынским, Лермонтовым и многими другими. У них сблизился я и с покойным моим тестем гр(афом) Мих(аилом) Юр(ьевичем) Виельгорским, принявшим меня в свой дом. Гр(аф) Виельгорский прошел незамеченный в русской жиз­ни, даже в обществе, в котором он жил, он был оце­нен только немногими. Он не искал известности, укло­нялся от борьбы и, несмотря на то или, может быть, именно потому, был личностью необыкновенной: фи­лософ, критик, лингвист, медик, теолог, герметик, по­четный член всех масонских лож, душа всех обществ, семьянин, эпикуреец, царедворец, сановник, артист, музыкант, товарищ, судья, он был живой энциклопе­дией самых глубоких познаний, образцом самых неж­ных чувств и самого игривого ума⁶. У него, в кругу представителей всех знаний, я понял, что словесность не есть попытка на авось, а тоже искусство или, пра­вильнее, только часть одного общего, единичного, в своих частях тождественного искусства, налагающего одни и те же законы на все свои отрасли. Тогда я начал искать эти законы в чужих творениях, и не нашел их в своих. Тогда я отказался от звания писателя, а принял заблаговременно звание любителя, в том убеждении, что и любить -- хорошее дело, что и любить не всякому дано.

Изложив перед собранием мою литературную испо­ведь и посильные права на диплом, коим ныне удостоен, я позволю себе рассказать теперь про мои отношения к лицам, о которых много было уже сказано и никогда не устается говорить. Смею надеяться, что собрание не утомится моим рассказом.

В 1831 году летом я приехал на вакации из Дерпта в Павловск. В Павловске жила моя бабушка, и с нею вместе покойная тетка моя Александра Ивановна Васильчикова, женщина высокой добродетели, постоянно тогда озабо­ченная воспитанием своих детей. Один из сыновей ее, ныне умерший, к сожалению, родился с поврежденным при рождении черепом, так что умственные его способ­ности остались навсегда в тумане. Все средства истоща­лись, чтоб помочь горю, но все было напрасно. Тетка придумала, наконец, нанять учителя, который бы мог развивать, хотя несколько, мутную понятливость бедного страдальца, показывая ему картинки и беседуя с ним целый день. Такой учитель был найден, и когда я приехал в Павловск, тетка моя просила меня познакомиться с ним и обласкать его, так как, по словам ее, он тоже был охотником до русской словесности и, как ей сказывали, даже что-то пописывал. Как теперь помню это знаком­ство. Мы вошли в детскую, где у письменного стола сидел наставник с учеником и указывал ему на изобра­жения разных животных, подражая при том их блеянию, мычанию, хрюканию и т. д. "Вот это, душенька, баран, понимаешь ли? баран -- бе, бе... Вот это корова, знаешь, корова, му, му". При этом учитель с каким-то особым оригинальным наслаждением упражнялся в зву­коподражаниях. Признаюсь, мне грустно было глядеть на подобную сцену, на такую жалкую долю человека, принужденного из-за куска хлеба согласиться на подобное занятие. Я поспешил выйти из комнаты, едва расслыхав слова тетки, представлявшей мне учителя и назвавшей мне его по имени: Николай Васильевич Гоголь.

У покойницы моей бабушки, как у всех тогдашних старушек, жили постоянно бедные дворянки, компанионки, приживалки. Им-то по вечерам читал Гоголь свои первые произведения. Вскоре после странного знакомства я шел однажды по коридору и услышал, что кто-то читает в ближней комнате. Я вошел из любопытства и нашел Гоголя посреди дамского, домашнего ареопага. Александра Николаевна вязала чулок, Анна Антоновна хлопала глазами, Анна Николаевна, по обыкновению, оправляла напомаженные виски. Их было еще две или три, если не ошибаюсь. Перед ними сидел Гоголь и читал про украинскую ночь. "Знаете ли вы украинскую ночь? Нет, вы не знаете украинской ночи!" Кто не слыхал читавшего Гоголя, тот не знает вполне его произве­дений⁷. Он придавал им особый колорит своим спо­койствием, своим произношением, неуловимыми оттенками насмешливости и комизма, дрожавшими в его го­лосе и быстро пробегавшими по его оригинальному остроносому лицу, в то время как серые маленькие его глаза добродушно улыбались, и он встряхивал всегда падавшими ему на лоб волосами. Описывая украинскую ночь, он как будто переливал в душу впечатления лет­ней свежести, синей, усеянной звездами выси, благо­ухания, душевного простора. Вдруг он остановился. "Да гопак не так танцуется!" Приживалки вскрикнули: "Отчего не так?" Они подумали, что Гоголь обращался к ним. Гоголь улыбнулся и продолжал монолог пьяного мужика. Признаюсь откровенно, я был поражен, уничто­жен; мне хотелось взять его на руки, вынести его на свежий воздух, на настоящее его место. "Майская ночь" осталась для меня любимым гоголевским творением, быть может, оттого, что я ей обязан тем, что из первых в России мог узнать и оценить этого гениального челове­ка. Карамзины жили тогда в Царском Селе, у них я часто видал Жуковского, который сказал мне, что уже познако­мился с Гоголем ⁸ Он представил меня тут жене и на вопрос мой, знает ли он Гоголя, отвечал, что еще не знает, но слышал о нем и желает с ним познакомиться ⁹ .

После незабвенного для меня чтения я, разумеется, сблизился с Гоголем и находился с того времени, посто­янно с ним в самых дружелюбных отношениях, но ни­когда не припоминал он о нашем первом знакомстве: видно было, что, несмотря на всю его душевную простоту (отпечаток возвышенной природы), он несколько сове­стился своего прежнего звания толкователя картинок. Впрочем, он изредка посещал мою тетку и однажды сделал ей такой странный визит, что нельзя о нем не упомянуть. Тетушка сидела у себя с детьми в глубоком трауре, с плерезами¹⁰, по случаю недавней кончины ее матери. Докладывают про Гоголя. "Просите". Вхо­дит Гоголь с постной физиономией. Как обыкновенно бывает в подобных случаях, разговор начался о бренности всего мирского. Должно быть, это надоело Гоголю: тогда он был еще весел и в полном порыве своего юмористиче­ского вдохновения. Вдруг он начинает предлинную и преплачевную историю про какого-то малороссийского помещика, у которого умирал единственный, обожаемый сын. Старик измучился, не отходил от больного ни днем, ни ночью, по целым неделям, наконец утомился совершен­но и пошел прилечь в соседнюю комнату, отдав приказа­ние, чтоб его тотчас разбудили, если больному сделается хуже. Не успел он заснуть, как человек бежит. "По­жалуйте!"-- "Что, неужели хуже?" -- "Какой хуже! Скончался совсем!" При этой развязке все лица слушав­ших со вниманием рассказ вытянулись, раздались вздо­хи, общий возглас и вопрос: "Ах боже мой! Ну что же бедный отец?" -- "Да что ж ему делать,-- продолжал хладнокровно Гоголь, растопырил руки, пожал плечами, покачал головой, да и свистнул: фю, фю". Громкий хохот детей заключил анекдот, а тетушка, с полным на то правом, рассердилась на эту шутку, действительно в ми­нуту общей печали весьма неуместную. Трудно объяснить себе, зачем Гоголь, всегда кроткий и застенчивый в обществе, решился на подобную выходку. Быть может, он вздумал развеселить детей от господствовавшего в доме грустного настроения; быть может, он, сам того не замечая, увлекся бившей в нем постоянно струей не­одолимого комизма. Впрочем, он очень любил это оконча­ние едва внятным свистом и кончил им свою комедию "Женитьба". Я помню, что он читал ее однажды у Жуковского в одну из тех пятниц, когда собиралось общество (тогда немалочисленное) русских литератур­ных, ученых и артистических знаменитостей¹¹ . При последних словах: "Но когда жених выскочил в окно, то уже..." он скорчил такую гримасу и так уморительно свистнул, что все слушатели покатились со смеху. При представлении этот свист заменила, кажется, актри­са Гусева словами: "так уж просто мое почтение" ¹², что всегда и говорится теперь. Но этот конец далеко не так комичен и оригинален, как тот, который придуман был Гоголем. Он не завершает пьесы и не довершает в зрителе, последней комической чертой, общего впечат­ления после комедии, основанной на одном только юморе.

Пушкин познакомился с Гоголем и рассказал ему про случай, бывший в г. Устюжне Новгородской губер­нии, о каком-то проезжем господине, выдавшем себя за чиновника министерства и обобравшем всех городских жителей. Кроме того,Пушкин, сам будучи в Оренбурге ¹³, узнал, что о нем получена гр(афом) В. А. Перовским сек­ретная бумага, в которой последний предостерегался, чтоб был осторожен, так как история пугачевского бунта была только предлогом, а поездка Пушкина имела целью обревизовать секретно действия оренбургских чиновни­ков. На этих двух данных задуман был "Ревизор", коего Пушкин называл себя всегда крестным отцом¹⁴. Сюжет "Мертвых душ" тоже сообщен Пушкиным¹⁵. "Никто,-- говаривал он,-- не умеет лучше Гоголя подметить всю пошлость русского человека". Но у Гоголя были еще дру­гие громадные достоинства, и мне кажется, что Пушкин никогда в том вполне не убедился.

Во всяком случае, он не ожидал, чтоб имя Гоголя стало подле, если не выше, его собственного имени. Пушкин был великим художником,Гоголь-- гением. Пушкин все подчинял условиям пластики, эстетики, ис­кусства;Гоголь ни к чему не готовился, не следовал никаким правилам, никаким образцам, не знал ни грам­матики, ни правописания. Он был самобытен, самороден, и часто грешил против эстетического вкуса. Он обогатил русскую словесность своей личностью, своими произве­дениями; но нельзя сказать, чтоб школа, им порожденная, принесла пользу: напротив, она, за отсутствием гения, принялась подражать недостаткам и утратила многие необходимые условия настоящего искусства. Влияние Пушкина было во многом благотворнее. Оно облагороди­ло, усовершенствовало, гармонизировало русскую речь, русский слог. Оно поддержало и поддерживает поныне художественные, вечные законы простоты, соразмерен­ность формы, колорита, идеального понимания истины и разборчивого изображения природы. Гоголь еще, ве­роятно, вырастет в мнении русского народа, по созданным им живым типам, не уступающим типам мольеровским, но школа его исчезнет. Пушкин утратит, может быть, еще более современной ему свежести его произведений; но как образец, как художник, как пример и учитель он будет оценен с каждым днем более и более и укажет еще русской словесности, на каком пути, в силу каких правил она может развиваться, окрепнуть и принести настоящую государственную пользу нашему народному образованию. Отличительным свойством великих талан­тов бывает всегда уважение к настоящему или даже мнимому превосходству. Гоголь благоговел перед Пуш­киным,Пушкин перед Жуковским. Я слышал однажды между последними следующий разговор. "Василий Ан­дреевич, как вы написали бы такое-то слово?" -- "На что тебе?" (Надо заметить, что Пушкин говорил Жу­ковскому вы, а Жуковский Пушкину ты) ¹⁶. -- "Мне надобно знать,-- отвечал Пушкин,-- как бы вы напи­сали". -- "Как бы написали, так и следует писать. Дру­гих правил не нужно".

Жуковский был типом душевной чистоты, идеаль­ного направления и самого светлого, тихого добродушия, выражавшегося иногда весьма оригинально. Возвратив­шись из Англии ¹⁷, где он восхищался зеленеющими тучными пастбищами, он говорил с восторгом: "Что за край! Что за край! Вот так и хочется быть коровой, чтоб наслаждаться жизнью". Когда сгорел Зимний дво­рец, половина, на которой жил Жуковский, уцелела ка­ким-то чудом ¹⁸. Жуковский был этим очень недоволен и, возвратясь в свою комнату, обратился к ней с доса­дой: "Свинья, как же ты-то смела не сгореть!" Жуков­ский был очень дружен с Плетневым, и по их протек­ции Гоголь получил место при Петербургском универ­ситете, но, кажется, прочитал только две лекции ¹⁹. Он издал тогда "Вечера на хуторе", "Арабески", "Мир­город" и сделался уже известным. Впрочем, я тогда по­терял его из виду и сблизиться с ним мне суждено было уже после, за границей...

Прошло несколько лет. Из дерптских студентов, двадцати лет, я поступил на службу и тогда же затеял жениться ²⁰, что мне не удалось, но послужило поводом к одной странной истории, положившей основание моему сближению с Пушкиным. Я решился на время оставить Петербург и просил какой-нибудь командировки по мини­стерству внутренних дел, где числился по департаменту духовных дел, директором которого был Ф. Ф. Вигель. (Он на меня очень сердился за то, что я раз сказал, что ни он, ни я никогда в департаменте не бываем.) Ко­мандировку мне дали: я был назначен секретарем след­ственной комиссии, отправляемой в Ржев, Тверской губернии, по случаю совершенного там раскольниками святотатства. Председателем комиссии был назначен только что вернувшийся тогда из Иерусалима А. С. Н(оров) ²¹ . Он взял меня в свою коляску. Выехав из Царско­го Села, мы вышли для предосторожности, чтоб спу­ститься под гору пешком, и тут А(брам) С(ергеевич) обратился ко мне с вопросом:

-- Нет,-- отвечал я,-- не знаю; я служу недавно и о следственных делах никакого понятия не имею.

-- Да и я тоже,-- сказал жалобно А(брам) С(ергее­вич). -- Я ведь на вас надеялся.

-- А я на вас, ваше пр(евосходительст)во.

Вот как тогда назначались следствия.

В Твери мы достали собрание законов и сели учить­ся, после чего поехали в Ржев. Следствие продолжа­лось долго и было, к удивлению, ведено исправно. Оно ознаменовалось разными любопытными эпизодами, о которых здесь упоминать, впрочем, не место. Самым же замечательным для меня было полученное мною от Андрея Карамзина письмо, в котором он меня спраши­вал, зачем же я не отвечаю на вызов А. С. Пушкина: Карамзин поручился ему за меня, как за своего дерптского товарища, что я от поединка не откажусь.

Для меня это было совершенной загадкой. Пушкина я знал очень мало, встречался с ним у Карамзиных, смотрел на него как на полубога и был только сильно им однажды озадачен, когда спросил у него на Невском проспекте с некоторой развязностью, не проведем ли мы вместе вечер у одного известного журналиста. "Я человек женатый,-- отвечал мне Пушкин,-- и в такие дома ездить не могу" -- и прошел далее ²². И вдруг ни с того ни с сего он вызывает меня стреляться, тогда как перед отъездом я с ним даже не виделся вовсе. Решительно нельзя было ничего тут понять, кроме того, что Пушкин чем-то оби­делся, о чем-то мне писал и что письмо его было пере­хвачено. Следствие кончилось²³. Я переехал в Тверь жить, где был принят, как родной, в доме незабвенного для меня умного, радушного и добродушного слепого старика А. М. Бакунина. Сын его Михаил, наделавший впоследствии столько шума, скрывался у него тогда от ар­тиллерийской службы и, по страсти своей к побегам, вдруг ночью убежал таинственно от кроткого, любящего его отца, который его вовсе не задерживал и послал ему в погоню шубу и пирогов на дорогу. С Карамзиным я списался и узнал наконец в чем дело. Накануне моего отъезда я был на вечере вместе с Нат(альей) Н(ико­лаевной)Пушкиной, которая шутила над моей рома­нической страстью и ее предметом. Я ей хотел заме­тить, что она уже не девочка, и спросил, давно ли она замужем. Затем разговор коснулся Ленского, очень ми­лого и образованного поляка, танцевавшего тогда пре­восходно мазурку на петербургских балах. Все это было до крайности невинно и без всякой задней мысли. Но присутствующие дамы соорудили из этого простого раз­говора целую сплетню: что я будто оттого говорил про Ленского, что он будто нравится Наталье Николаевне (чего никогда не было) и что она забывает о том, что она еще недавно замужем [В изд. Модзалевского: "Y-a-t-il longtemps, Madame, que vous etes mariИe?" (Давно ли вы замужем? -- Ред.). ²⁴, которые из этого вопроса сделали ужасную дерзость. -- Сост.]. Наталья Николаевна, должно быть, сама рассказала Пушкину про такое странное ис­толкование моих слов, так как она вообще ничего от мужа не скрывала, хотя и знала его пламенную, необузданную природу. Пушкин написал тотчас ко мне письмо, никогда ко мне не дошедшее, и, как мне было передано, начал говорить, что я уклоняюсь от дуэли. Получив это объ­яснение, я написал Пушкину, что я совершенно готов к его услугам, когда ему будет угодно, хотя не чувствую за собой никакой вины по таким и таким-то причинам ²⁵. Пушкин остался моим письмом доволен и сказал С. А. Со­болевскому: "Немножко длинно, молодо, а, впрочем, хорошо". В то же время он написал мне по-французски письмо следующего содержания: "М(илостивый) г(осу-дарь), Вы приняли на себя напрасный труд, сообщив мне объяснения, которых я не спрашивал. Вы позволили себе невежливость относительно жены моей. Имя, вами носи­мое, и общество, вами посещаемое, вынуждают меня тре­бовать от вас сатисфакции за непристойность вашего поведения. Извините меня, если я не могу приехать в Тверь прежде конца настоящего месяца" и пр.²⁶ Ориги­нал этого письма долго у меня хранился, но потом кем-то у меня взят, едва ли не в Симбирске. Делать было нечего; я стал готовиться к поединку, купил писто­леты, выбрал секунданта, привел бумаги в порядок и начал дожидаться и прождал так напрасно три месяца. Я твердо, впрочем, решился не стрелять в Пушкина, но выдерживать его огонь, сколько ему будет угодно. Пушкин все не приезжал, но расспрашивал про дорогу, на что один мой тогдашний приятель, ныне государствен­ный сановник, навестивший меня проездом через Тверь, отвечал, что до Твери дорога хорошая. Вероятно, гнев Пушкина давно уже охладел, вероятно, он понимал не­уместность поединка с молодым человеком, почти ре­бенком, из самой пустой причины "во избежание ка­кой-то светской молвы". Наконец, от того же приятеля узнал я, что в Петербурге явился новый француз, роялист Дантес, сильно уже надоевший Пушкину [В ту пору через Тверь проехал Валуев и говорил мне, что около Пушкиной увивается сильно Дантес. Мы смеялись тому, что когда Пушкин будет стреляться со мной, жена будет кокетничать с своей стороны. -- Сост.]. С другой стороны, он, по особому щегольству его привычек, не хотел уже отказаться от дела, им затеян­ного. Весной я получил от моего министра графа Блудова предписание немедленно отправиться в Витебск в распо­ряжение ген(ерал)-губернатора Дьякова²⁷ . Я забыл ска­зать, что я заведовал в то время принадлежавшей моей матушке тверской вотчиной. Перед отъездом в Витебск нужно было сделать несколько распоряжений. Я и поехал в деревню на два дня; вечером в Тверь приехал Пушкин²⁸. На всякий случаи я оставил письмо, которое отвез ему мой секундант князь Козловский²⁹ моей мыслью было, что он подумает, пожалуй, что я от него убежал. Тут мешкать было нечего. Я послал тотчас за почтовой тройкой и без оглядки поскакал прямо в Москву, куда приехал на рассвете и велел везти себя прямо к П. В. Нащокину, у которого останавливался Пушкин³⁰. В доме все еще спали. Я вошел в гостиную и приказал человеку раз­будить Пушкина. Через несколько минут он вышел ко мне в халате, заспанный и начал чистить необыкновенно длинные ногти. Первые взаимные приветствия были очень холодны. Он спросил меня, кто мой секундант. Я отвечал, что секундант мой остался в Твери, что в Мо­скву я только приехал и хочу просить быть моим секун­дантом известного генерала князя Ф. Гагарина [В изд. Модзалевского: Разговор завязался. Он меня спраши­вал: кто мой секундант? У меня нет, говорил я. А так как дуель эта для вас важнее, чем для меня, потому что последствия у нас опаснее, чем самая драка, то я предлагаю вам выбрать и моего секунданта. Он просить кн. Ф. Гагарина. -- Сост.]. Пуш­кин извинился, что заставил меня так долго дожидаться, и объявил, что его секундант П. В. Нащокин.

Затем разговор несколько оживился, и мы начали го­ворить об начатом им издании "Современника". "Первый том был слишком хорош³¹". Тут он рассмеялся, и беседа между нами пошла почти дружеская, до появления Нащокина. Павел Войнович явился, в свою очередь, заспанный, с взъерошенными волосами, и, глядя на мирный его лик, я невольно при­шел к заключению, что никто из нас не ищет крова­вой развязки, а что дело в том, как бы всем выпутать­ся из глупой истории, не уронив своего достоинства. Павел Войнович тотчас приступил к роли примири­теля. Пушкин непременно хотел, чтоб я перед ним из­винился. Обиженным он, впрочем, себя не считал, но ссылался на мое светское значение и как будто боялся компрометировать себя в обществе, если оставит без удовлетворения дело, получившее уже в небольшом кругу некоторую огласку [В изд. Модзалевского: "Неужели вы думаете, что мне весело стреляться,-- говорил П(ушкин). -- Да что делать? J'ai le malheur d'Йtre un homme publique et vous savez que c'est pire que d'Йtre une femme publique". ­ком, а вы знаете, что это хуже, чем быть публичной женщиной. -- Ред.) -- Сост.]. Я, с своей стороны, объявлял, что извиняться перед ним ни под каким видом не стану, так как я не виноват решительно ни в чем; что слова мои были перетолкованы превратно и сказаны в таком-то смысле [В изд. Модэалевского: Враги мои натолковали Пушкину, что я будто с тем намерением спросил жену, давно ли она замужем, чтобы дать почувствовать, что рано иметь дурное поведение. -- Сост.]. Спор продолжался довольно долго. Нако­нец мне было предложено написать несколько слов На­талье Николаевне. На это я согласился, написал прекудрявое французское письмо, которое Пушкин взял, и тотчас же протянул мне руку, после чего сделался чрезвы­чайно весел и дружелюбен. Этому прошло тридцать лет: многое, конечно, я уже забыл, но самое обстоятельство мне весьма памятно, потому что было основанием бли­жайших впоследствии моих сношений с Пушкиным, и, кроме того, выказывает одну странную сторону его характера, а именно его пристрастие к светской молве, к светским отличиям, толкам и условиям.

­ным материалом для будущего его биографа. Она служит прологом к кровавой драме его кончины ³²; она объясняет, как развивались в нем чувства тревоги, томления, досады и бессилия против удушливой светской сферы, которой он подчинялся. И тут, как и после, жена его была только невинным предлогом, а не причиной его взрывочного возмущения против судьбы. И несмотря на то, он дорожил своим великосветским положением. "Il n'y aqu'une seule bonne sociИtИ,-- говаривал он мне потом,-- c'est la bonne" [Нет иного хорошего общества, кроме хорошего (фр.). -- Ред. ]. Письмо же мое [Я написал следующее: "Madame. Certes je ne me serais attendu Ю avoir l'honneur d'Йtre en correspondence vec vous. II ne s'agit de rien moins que dune malheureuse phrase rononcee par moi dans un accХs de mauvaise humeur. La question que je vous [avais] adressИe signifiait que l'espieglerie dune jeune fille ne convient pas Ю la dignite d'une reine de la sociИtИ. J'ai ИtИ dИsespИrИ que l'on aye pu donner Ю ces paroles une acception indigne d'un homme d'honneur". (Мадам, уверяю Вас, я и не предполагал, что буду иметь честь состоять в переписке с Вами. Речь идет всего-навсего об одной несчастной фразе, которую я произнес в порыве дурного настроения. Вопрос, с которым я обратился к Вам, означал, что шалость молоденькой девушки не подобает царице общества. Я был в отчаянье от того, что можно было придать этим словам смысл, недостойный человека чести. -- -- Сост.] Пушкин, кажется, изорвал, так как оно никогда не дошло по своему адресу. Тотчас же после нашего объяснения я уехал в Витебск. К осени я вернулся в Петербург [В изд. Модзалевского: Возвратившись в октябре 1836 г. в П(етер)бург, жил я у тетки Васильчиковой. Пушкин, увидав меня у Вяз(емского), отвел в сторону и сказал: "Ne parlez pas a ma femme de la ". (He говорите моей жене о письме. -- Ред.) Она спросила меня своим волшебным голосом извинения. Все было забыто. -- Сост. ­ко сблизился с Пушкиным.

Примечания:

Впервые: РА. 1865. N 5, 6. Стб. 735--754.

¹ Соллогуб был избран в действительные члены Общества люби­телей российской словесности 28 марта 1865 г.

² А. Н. Оленин по материнской линии состоял в родстве с Римскими-Корсаковыми. Бабушка Соллогуба, урожд. Римская-Корсакова, была двоюродной сестрой А. Н. Оленина.

³ "Ее глаза", "Увы! Язык любви болтливый...", "То Dawe, Esg^r", "Ты и вы", "Не пой, красавица, при мне...", "Предчувствие", "Город пышный, город бедный..." и т. д.

⁴ Подобный анекдот записал о Пушкине Вяземский(см.: Разго­воры П. С. 83).

⁵ Семейство Карамзиных переехало в Дерпт после смерти писа­теля, в 1826 г.; климатические условия в Дерпте были более благо­приятны для тяжело больного сына Карамзина Николая. Н. Н. Карам­зин скончался в 1833 г.

⁶ Этой характеристике, данной Соллогубом своему тестю, вполне соответствует поминальный стихотворный портрет Виельгорского, написанный Вяземским (Вяземский. Т. 12. С. 536--539).

⁷

⁸ По свидетельству П. А. Кулиша,Гоголь познакомился с Жуков­ским в конце 1830 г., сам представился ему, явившись с полученным от кого-то рекомендательным письмом. Жуковский начал деятельно опекать молодого писателя, в частности, обратился к Плетневу с прось­бой позаботиться о нем (см.:Шенрок. Т. 1. С. 292, 296).

⁹ Пушкин познакомился с Гоголем 20 мая 1831 г. на вечере у П. А. Плетнева.

¹⁰ Плерезы -- белые нашивки на черном траурном платье.

¹¹ У Жуковского собирались обычно по субботам. О чтении "Женитьбы" у Жуковского весной 1835 г. (в это время Гоголь закон­чил полную редакцию пьесы) сообщил в своих воспоминаниях и М. И. Глинка (см.: Записки. С. 153).

¹²

¹³ Пушкин посетил Оренбург осенью 1833 г.; целью поездки были поиски материалов для "Истории Пугачева". С 18 по 20 сентября Пушкин жил в доме своего давнего знакомого, графа В. А. Перовского, в 1833 г. оренбургского военного губернатора.

¹⁴ П. И. Бартенев, публикуя воспоминания Соллогуба в РА, сделал здесь следующее примечание: "В одних неизданных записках о жизни Пушкина это рассказано следующим образом: "В поездку свою в Уральск, для собирания сведений о Пугачеве, в 1833 г.,Пушкин был в Нижнем, где тогда губернатором был М(ихаил) П(етрович) Б(утурлин). Он прекрасно принял Пушкина, ухаживал за ним и вежливо проводил его. Из Нижнего Пушкин поехал прямо в Оренбург, где командовал его давнишний приятель, гр(аф) Василий Алексеевич Перовский. Пушкин у него и остановился. Раз они долго сидели вече­ром. Поздно утром Пушкина разбудил страшный хохот. Он видит: стоит Перовский, держит письмо в руках и заливается хохотом. Дело в том, что он получил письмо от Б(утурлина) из Нижнего, содержания такого: "У нас недавно проезжал Пушкин. Я, зная, кто он, обласкал его, но, должно признаться, никак не верю, чтобы он разъезжал за доку­ментами об Пугачевском бунте; должно быть, ему дано тайное поруче­ние собирать сведения об неисправностях. Вы знаете мое к вам расположение; я почел долгом вам посоветовать, чтоб вы были осторож­нее, и пр.". Тогда Пушкину пришла идея написать комедию: Ревизор. Он сообщил после об этом Гоголю, рассказывал несколько раз другим и собирался сам что-то написать в этом роде. (Слышано от самого Пушкина.)"" (РА. 1865. N 5, 6. Стб. 744--745). Отзвуки сюжета "Ревизора" очевидны в плане неосуществленного произведения "Криспин приезжает в губернию" (Пушкин. Т. 6. С. 425).

¹⁵ Бартенев подтверждает это замечание Соллогуба (РА. 1865. N 5, 6. Стб. 745. Ср. свидетельство Гоголя:Гоголь. Т. 8. С. 440).

¹⁶ Соллогуб ошибается:Пушкин говорил Жуковскому (так же как и Жуковский ему) "ты"; обращение к Жуковскому на "вы" находим только в лицейском письме к нему Пушкина (см.:Пушкин. Т. 10. С. 11).

¹⁷ в Лондон; в июне вернулись в Петербург.

¹⁸ Жуковский жил в Шепелевском дворце. Дом сподвижника Петра I Д. А. Шепелева переделанный в 1775--1776 гг. Ю. М. Фельтеном, служил запасным дворцовым помещением до 1839 г. В октябре 1827 г. здесь, в комнатах верхнего этажа, поселился воспитатель наследника Жуковский.

¹⁹ По рекомендации Плетнева Гоголь в 1834 г. получил должность профессора всеобщей истории в Петербургском университете. Гоголь начал работать с увлечением, однако вскоре разочаровался в педагоги­ческой деятельности и в конце 1835 г. оставил университет. О содержа­нии его лекций дают представление статьи писателя на исторические темы: "О средних веках" (вступительная лекция) и "Ал-Мамун" (лек­ция, прочитанная в присутствии Пушкина и Жуковского). См. об этом:Гоголь в восп. С. 83--86.

²⁰ Соллогуб вступил на службу в министерство внутренних дел чиновником для особых поручений 19 января 1835 г. В это время он был увлечен Е. П. Мусиной-Пушкиной; см. крайне нелестный о ней отзыв С. Н. Карамзиной: Карамзины. С. 341. Мусина-Пушкина вышла замуж за князя С. В. Трубецкого. Сообщая об этом браке А. И. Тургеневу,Вяземский писал ему: "На этой Пушкиной должен был жениться Владимир Соллогуб" (ОА. Т. 4. С. 25).

²¹ "состоящему при министерстве внутренних дел для особых поручений губернскому секре­тарю графу Соллогубу" соответствующее предписание, подписанное министерством внутренних дел графом Д. Н. Блудовым: "По случаю назначения состоящего при министерстве внутренних дел г-на д(ействи­тельного) с(татского) с(оветника) Норова Тверской губернии в г. Ржев по делам службы, я предлагаю Вашему сиятельству отпра­виться туда вместе с ним для исполнения его поручений" (ГПБ. Ф. 531. N 39. Л. 87). Комиссия под руководством А. С. Норова рассле­довала "Дело о богохульном поступке рядового Ржевской инвалидной команды Данилы Дьякова, совершенном им в ржевской Оковицкой церкви".

²² Ср. с. 427--428 наст. изд.

²³ Рапорт Норова о результатах работы комиссии датирован 26 ноября 1835 г.

²⁴ По-видимому, ошибка Соллогуба. Прасковья Вяземская умерла в марте 1835 г.; Надежде было 11 лет.

²⁵ Нам известен лишь текст черновика этого письма, предполо­жительно датируемого январем 1836 г. (см.:Пушкин. Акад. Т. 16. С. 78).

²⁶ этот, вероятно, не был отослан (см. его текст:Пушкин. Акад. Т. 16. С. 89).

²⁷ Предписание было получено 19 апреля 1836 г.

²⁸ В Тверь Пушкин приехал вечером 1 мая 1836 г.: "1-го мая переночевал я в Твери, а 2-го ночью приехал сюда (в Москву. -- И. Ч.)" (Пушкин. Т. 10. С. 448).

²⁹ Текст этого письма см.:Пушкин. Акад. Т. 16. С. 110.

³⁰

³¹ Первый том "Современника" вышел в свет в начале апреля 1836 г.

³² Дуэльный эпизод 1835--1836 г. глубоко волновал друзей поэта. См., например, письмо Е. Н. Вревской брату, А. Н. Вульфу: "По­жалуйста, душа моя, если узнаешь, чем кончится пуш(кинская) исто­рия, уведоми меня сейчас; до сих пор мысль о ней меня будет все очень беспокоить" (Пушкин и совр. Вып. XIX--XX. С. 107).