О значеніи князя П. А. Вяземскаго въ Россійской словесности (*).
(*) Читано 27 Февраля 1866 г. въ Обществе Любителей Россійской Словесности по поводу совершившагося пятидесятилетія отъ избранія князя П. А. Вяземскаго въ Действ. Члены Общества.
Г. Председатель и Милостивые Государи!
26-го февраля 1816 года Общество Любителей Россійской Словесности избрало въ свои Действительные Члены князя П. А. Вяземскаго, Ѳ. Н. Глинку, Н. И. Гнедича, К. И. Батюшкова, И. А. Крылова и многихъ другихъ. Невольно при этихъ именахъ возникаютъ странныя чувства и самъ собой рождается вопросъ: отъ чего же наша Словесность прежде такъ ярко процветала, отъ чего же теперь она отличается какимъ-то застоемъ и недоуменіемъ? Какъ-то разъ уже я позволилъ себе намекнуть простосердечно объ этомъ и возбудилъ целую чернильную бурю журнальнаго негодованія. Отъ бури однакожъ истина не изменилась, только отъ времени она сделалась еще яснее и ныне бедность нашей Словесности более не тайна. О ней говорить даже можно теперь безопасно, во всеуслышаніе, безпрекословно: самые горячіе поборники новыхъ книжныхъ стремленій заявляютъ, что Словесность наша какъ бы пріостановилась. Мало того: мы прочитали въ одной критической статье, что наша беллетристика переживаетъ тяжелое переходное время, что она видимо приближается къ перелому на новую деятельность, более сообразную съ современными потребностями жизни, но что молодыя силы не подаютъ еще своего голоса. И такъ намъ остается дожидаться терпеливо, чтобъ молодыя силы решились наконецъ подать свой голосъ и указали на новую, намъ еще неизвестную деятельность въ сильномъ протесте, какъ выражается статья, противъ устаревшихъ понятій и гнетущихъ формъ жизни общественной. Я привожу эти слова, Мм. Гг., не для того, чтобы возбудить вашу улыбку, а чтобъ ими указать на причину болезненности нашей Словесности. Человечество ужъ такъ старо, что оно имело время утвердиться въ некоторыхъ общихъ понятіяхъ, не ожидая новыхъ голосовъ. Никакой переломъ на новую деятельность не сделаетъ, чтобъ природа, изъ угожденія къ ней, изменяла свою красоту и законы; чтобъ вдохновеніе окрылялось такъ называемыми тенденціями; чтобъ эстетическій вкусъ усовершенствовался отъ соображенія его законовъ съ требованіями реальной практичности, чтобъ мечтанія художника, чтобъ любовь юноши, чтобъ человеческія радости и печали, восторги и слезы, чтобъ вся идеальная сторона жизни, чувства, думы стремились бы лишь къ тому, чтобы доказывать что-то въ смысле политическомъ, общественномъ и даже вещественномъ. Они именно темъ хороши, что знаменуютъ порывъ человека отъ вечнаго рабства къ вечной свободе,-- порывъ священный, согретый Божественной искрой творчества. Они именно темъ и полезны, что ничего не доказываютъ, ничего не определяютъ, а въ жизни, взволнованной расчетами и страстями, возмездіями и напраслинами, образуютъ особую стихію, въ самой себе замкнутую и хотя на время успокоительную. Это понятіе не новое и не старое. Оно вечное. Оно вечное какъ природа и какъ истина, ея отголосокъ. Можно сказать, что природа устарела, что истина устарела; но что останется отъ такого мненія, кроме непониманія истины и природы?
Во время полувека, отделяющаго нынешнее собраніе отъ заседанія, где кн. Вяземскій былъ выбранъ въ члены нашего Общества, наша отечественная Словесность видела три резкія эпохи, изъ которыхъ каждая имела свое отличительное свойство и оставила свое полезное поученіе -- эпоху Пушкинскую, эпоху Гоголевскую, эпоху современную, которую можно назвать Тургеневскою. Пушкинъ долго оставался подъ вліяніемъ бездарной Сумароковской школы, где безъ Греческой Миѳологіи и аллегорическихъ иносказаній не говорилось почти ни одного слова и не писалось ни одного стиха. Идеаломъ этой школы была пластичность французскаго классицизма, основавшаяся на образцахъ древности, которая въ свою очередь боготворила видимые законы природы, и все приносила въ жертву краске и линіи. Благодаря звучности и картинности русскаго языка, Пушкинъ скоро довелъ свой стихъ до высшей художественности. Но изъ последовательности его произведеній видно, какъ, оставаясь веренъ пластичности, онъ все стремился къ большей простоте, къ большей задуманности въ содержаніи,-- и наконецъ къ драматизму. Онъ понималъ, что мысль и чувство не должны подавляться образцовой формой, а только облекаться въ нее. Этимъ и закрепилъ за собой Пушкинъ первенствующее место въ Русской Словесности. Темъ не менее его эпоху можно въ общихъ чертахъ назвать наружно или объективно идеальною. После Пушкина, Гоголь, самъ того не думая и не гадая, основалъ новую школу. Любопытно то, что самъ погибая отъ ненасытимой жажды идеала, онъ сделался знаменемъ школы безъидеальной или натуральной, какъ называлась она некогда.
Въ нашей Словесности Гоголь былъ великимъ, даже колоссальнымъ явленіемъ, но какъ личность, отнюдь не какъ сила вліятельная. Его достоинства остались при немъ, его недостатки усвоились его подражателями. У самого Гоголя не трудно проследить сильное поэтическое стремленіе, выражаемое самобытно и резко отделяющееся отъ некоторыхъ карикатурныхъ шалостей и некоторыхъ погрешностей противъ эстетическаго вкуса, независимыхъ отъ его геніальнаго юмора.
Гоголь, какъ все геніи, былъ художникъ Божіей милостью, но онъ не былъ критикомъ, и не имелъ дара творческой архитектоники. Онъ оставилъ намъ целый рядъ безсмертныхъ Мольеровскихъ типовъ. Но эти типы стоятъ отдельно одинъ отъ другаго. Они не смешиваются въ действительную совокупную жизнь, не поглощаются въ драматическое развитіе,-- въ последовательное движеніе, въ заключительную развязку. Когда Гоголь сталъ взыскателенъ къ себе, когда онъ пересталъ увлекаться своимъ дарованіемъ, а захотелъ имъ руководствовать, когда онъ решился быть собственнымъ своимъ критикомъ и тщательнымъ строителемъ художественнаго зданія,-- когда онъ вздумалъ сознательно соединить въ своихъ твореніяхъ бездонную глубь философской мысли съ тончайшимъ изяществомъ формы, онъ потребовалъ отъ себя невозможнаго, онъ пришелъ въ отчаяніе и умеръ рановременно. Онъ, повторяю я, погибъ жертвой жажды идеала, а между темъ возбудилъ школу безъидеальную, поставившую себе задачей описывать какъ попало, что попало,-- только чтобъ выходило верно и особенно по возможности смешно. Такъ развилась теорія искусства безъ искусства, уже по названію немыслимая. Если прежде съ Словесностью обходились слишкомъ чинно, слишкомъ галантерейно, какъ выразился бы самъ Гоголь, то въ последствіи безцеремонность дошла до последней крайности. Литературная мода бросилась въ общихъ явленіяхъ на комизмъ, на веселость, иногда натянутую, иногда довольно пошлую и во всякомъ случае безполезную. Все это будто бы смешное надоело наконецъ, и читателямъ и писателямъ. Недостатокъ идеала былъ слишкомъ ощутителенъ. Къ тому же на горизонте русской жизни загорелась новая заря. Возникли вопросы о самобытности, объ общественномъ исправленіи,-- о новыхъ потребностяхъ. Наша письменность заявила, что природа хотя и образецъ прекраснаго, но что не въ томъ дело. Она пусть будетъ предметомъ изученія естественныхъ наукъ, но идеалъ жизни, идеалъ искусства заключается не въ художественномъ возсозданіи истины, а въ разрешеніи практическихъ житейскихъ вопросовъ. Отъ этого и распространилось убежденіе, что Россійская Словесность должна стремиться къ деятельности более сообразной съ современными потребностями жизни и ожидать новыхъ голосовъ, къ низверженію устаревшихъ понятій. Нельзя сказать, чтобъ такой взглядъ былъ вполне неверенъ. Если природа образецъ видимаго совершенства, то общество образуетъ ковчегъ обязательнаго совершенствованія. Но цель человеческаго совершенствованія давно известна и пути къ ней весьма знакомы. Старыя понятія долго блуждали безъ направленія, пока не окрепли въ Божественной заповеди. Но сущности они ни въ чемъ не могутъ отличаться отъ здравыхъ юныхъ понятій. Они сливаются не во времени, а въ сочетаніяхъ общественныхъ условій, которыя никогда не дойдутъ до совершенства природы, потому что они сохраняютъ въ корне ничемъ неистребимую человеческую немощь. Но они совокупно гнушаются всякаго насилія, отъ какихъ бы страстей оно ни происходило. Они условливаютъ свободу, никого не притесняющую, законъ, никому не потворствующій и охраняютъ начала собственности и семьи, какъ залогъ общественной безопасности, и тогда только возстаютъ противъ нихъ, когда они обращаются въ злоупотребленіе. Если я не ошибаюсь, то современная школа оказала услугу темъ, что, утомясь отъ безъидеальности, она заявила потребность общественнаго идеала, но заслуга эта остается видимо безплодною, потому что идеалъ признанъ неверно, потому что въ области искусства не то хорошо, что полезно,-- а то полезно, что хорошо. Сикстинская мадонна, симфонія Бетговена по видимому не имеютъ ничего общаго съ гласнымъ судопроизводствомъ, а между темъ тотъ, кто понимаетъ вполне Рафаэля, тотъ, кто сознательно восторгается Беттовеномъ, тотъ уже на столько смягчилъ свой нравъ,-- на столько твердъ критическимъ умомъ и разумной волей,-- что едва ли гласное судопроизводство найдетъ поводъ призвать его къ ответственности. Следовательно и нравственное вліяніе и общественная польза тутъ соблюдены, хотя ни Бетговенъ, ни Рафаэль конечно не имели въ виду юридической реформы.
Современная письменность повторила съ нашимъ даровитымъ сочинителемъ И. С. Тургеневымъ то, что прежняя школа сделала съ Гоголемъ. Она усвоила одну сторону его практическихъ пріемовъ и довела его до крайности. Тургеневъ коснулся въ своихъ произведеніяхъ некоторыхъ общественныхъ вопросовъ. Вследъ за темъ общественные вопросы провозглашены настоящей обязательной стихіей Словесности. При этомъ было забыто, что въ деле искусства важенъ способъ изображенія, а вовсе не выборъ предмета. Поль Поттеръ превосходно писалъ коровъ, но никто не утверждалъ еще, что живопись должна изображать однихъ коровъ. Тургеневскій Бежинъ лугъ одно изъ прелестнейшихъ и полнейшихъ его произведеній, а между темъ отъ него веетъ пахучей свежестью весенней ночи, а вовсе не утилитарными задачами. Что идеалъ общественный долженъ существовать, въ томъ нетъ сомненія; но этотъ идеалъ относительно искусства -- красота, а не польза. Красота всегда прилична и никому не придетъ въ голову спросить, зачемъ на статуяхъ Кановы нетъ платья. Красота всегда полезна, потому что она отучаетъ отъ грубости и пошлости. Красота общественная заключается въ просвещеніи. Можно быть весьма начитаннымъ человекомъ и вовсе не просвещеннымъ. Можно иметь много сведеній и не уметь применить ихъ къ жизни. Можно быть въ одно время и книжнымъ ученымъ и жизненнымъ неучемъ. Одно просвещеніе определяетъ тончайшія условія общежитія, жизненнаго знанія, однимъ словомъ поэзію общественности. Стремясь къ идеалу, она гнушается жесткости, самонадеянности, злобы, желчи, высокомерія, всего, что разъединяетъ людей, всего, что низводитъ человека до степени дикаря или даже животнаго. Просвещеніе развиваетъ понятіе внутренняго изящества, такъ какъ природа развиваетъ понятіе изящества наружнаго. Вращаясь въ міре действительномъ, а не условномъ, оно въ своихъ истолкователяхъ требуетъ еще самобытной даровитости, безъ которой всякое художественное произведеніе становится или пошлымъ подражаніемъ или смешной карикатурой.
И такъ, Мм. Гг., если не ошибаюсь, прошедшее пятидесятилетіе не осталось для насъ безъ назидательнаго урока. Оно наглядно доказало намъ, что Словесность, удаляясь отъ своихъ вечныхъ началъ, должна придти въ упадокъ; что безъ идеала или съ ошибочно понятымъ идеаломъ, взятымъ изъ среды вещественной, успеха предвидеть нечего, какъ бы мы ни ожидали, чтобъ юныя силы подали свой голосъ. Природа и человечество -- вотъ два идеала, две цели для художника. Природа определяетъ свои законы, человечество свои. Въ природе мы видимъ гармонію и округленность формъ, гармонію красокъ, тень, светъ и оттенки, последовательность развитія, изумительное разнообразіе при изумительномъ единстве симетрій, пропорціональность, стройность, простоту. Вне природы мы ничего вообразить не можемъ. Она прототипъ всехъ искусствъ, которыя сливаются въ одно общее искусство и имея одинъ источникъ, подчиняются однимъ и темъ же законамъ верности подлиннику. Въ природе ничего нетъ безобразнаго, но человекъ долженъ былъ придумать безобразіе, даже безобразіе физическое, чтобъ олицетворить безобразіе нравственное и оттенить его отъ нравственной красоты. Настоящій художникъ не можетъ служить безобразію, даже если бы и захотелъ. Онъ нехотя увлекается къ прекрасному, и стараясь передать безобразіе, находитъ красоту въ способе изображенія и темъ уже приноситъ пользу. Но большую заслугу приноситъ тотъ, кто обучаетъ общественному изяществу, кто не разшевеливаетъ опасныхъ страстей. Все, что поощряетъ взыскательный вкусъ, все, что облагороживаетъ, умиротворяетъ и смиряетъ, все, что отчуждаетъ умъ отъ матеріальныхъ дрязговъ, образуетъ особый высшій міръ, где первостепенными деятелями являются немногіе, но где все люди просвещенные сознательно или несознательно принимаютъ участіе.
Я прошу Собраніе извинять меня, что, желая говорить о кн. Вяземскомъ,-- началъ вступленіемъ, которое для многихъ покажется элементарнымъ. Я это сделалъ потому, что мне кажется, что при критической оценке поэта нужно сперва определить мерило, по которому можно судить о его деятельности. Я это сделалъ потому, что въ нашей современной полемике возбуждаются вопросы давнымъ давно по моему убежденію решенные, но постоянно возобновляемые на томъ основаніи, что искусство будто бы можетъ отказаться отъ своего прямаго назначенія, или, не въ примеръ другимъ, служить двумъ господамъ. Наконецъ я это сделалъ и потому, что еще недавно самыя заслуги князя Вяземскаго въ нашей Словесности оспаривались съ запальчивостью и ожесточеніемъ, свойственнымъ более страстнымъ порывамъ незрелости, чемъ основательнымъ критическимъ сужденіямъ. Впрочемъ эти печальные нападки на старца, изобличающіе чувство, далеко не изящное даже и въ нравственномъ смысле, эти выходки, возбужденныя именемъ представителя нашего литературнаго утонченнаго изящества -- могутъ объясниться темъ, что деятельность князя Вяземскаго мало кому вполне известна. Я не успелъ кончить,-- сказалъ онъ намъ однажды,-- темъ, чемъ другіе такъ торопятся начинать, т. е. полнымъ изданіемъ своихъ сочиненій. Нападки на князя Вяземскаго объясняются можетъ быть и темъ. что онъ разсыпалъ свой талантъ на безчисленное множество стихотвореній, составляющихъ его автобіографію,-- такъ какъ онъ собственно не пишетъ стиховъ, а такъ сказать живетъ въ стихахъ,-- но не создалъ ни одного художественнаго труда въ большомъ объеме. Многіе судятъ у насъ по объему, забывая, что небольшое произведеніе съ большими достоинствами несравненно выше большаго произведенія съ малыми достоинствами. Художественное произведеніе можетъ быть округлено, закончено, образцово въ двухъ стихахъ,-- въ игрушке Бенвенуто, въ миніатюре Петито, въ четырехъ тактахъ Моцарта. Оно можетъ быть неполно, криво, уродливо, не пропорціонально въ пятидесяти томахъ, въ громадныхъ зданіяхъ, въ саженныхъ картинахъ, въ безконечно-усыпительныхъ операхъ. Наконецъ, надо сказать и то, что талантъ князя Вяземскаго совершенно неразделенъ съ его личностью. Это сродство весьма редкое, оно не можетъ ставиться ни въ заслугу, ни въ порицаніе, но оно, какъ мне кажется, весьма верно изображаетъ отличительную черту таланта кн. Вяземскаго, объясняетъ то же, отъ чего онъ не можетъ быть любимцемъ массы, но такъ высоко ценится отборной средой, принадлежащей уже къ высшему образованію въ истинномъ смысле. Читающая масса требуетъ широкихъ очертаній, резкихъ объективныхъ возбужденій, она просить драмы или разжиганія страстей. Ее надо заставить, въ особенности у насъ еще полу-просвещенныхъ, или смеяться до упада, если не до злобы,-- или пропитаться желчью, или разшевелиться фанатизмомъ, или увлечься разсказомъ, или наконецъ отуманиться обаяніемъ собственнаго значенія. Масса любитъ борьбу и сопротивленіе. Она любитъ, чтобъ ей льстили. Но она мало сочувствуеть поэзіи покорности и смиренія безкорыстному служенію красоте. Въ особенности она мало сочувствуетъ изяществу художественныхъ подробностей, потому что она ихъ мало понимаетъ. Но изъ того, что она ихъ мало понимаетъ, следуетъ ли заключить, что въ нихъ нетъ достоинства? Вообще міръ искусства доступенъ немногимъ; но Словесность играетъ въ немъ исключительную роль. Вы каждый день услышите: я не музыкантъ, а очень люблю музыку; я не живописецъ, а очень люблю живопись. Никогда вы не услышите: я не литераторъ, а очень люблю Словесность. Между темъ Словесность подчиняется совершенно темъ же кореннымъ правиламъ, какъ музыка и живопись. Только о Словесности каждый судитъ сплошь да рядомъ вкривь и вкось, начиная еще съ школьной скамьи. Во имя Словесности высказываются теоріи, ничего не имеющія общаго съ Словесностью,-- изводятся горы бумаги, расточаются бранныя слова, размениваются оскорбленія и чемъ сильнее, темъ лучше, по русскому обычаю не знающему удержа, когда ужъ разошлась и разгулялась наша своенравная удаль.
Возвращаясь къ князю Вяземскому, я позволяю себе выразить, что онъ если не достигъ полнаго совершенства въ своемъ искусстве, то соединяетъ въ себе главныя условія художника. Въ произведеніяхъ его можно резко проследить присутствіе идеала наружнаго и идеала внутренняго,-- меткую верность изображенія и свойства самобытности.
Какъ все русскіе писатели, кн. Вяземскій более колористъ, чемъ рисовальщикъ. Въ этомъ его достоинство и въ этомъ его недостатокъ: онъ не создаетъ, а высказывается. Онъ не слуга, а наперсникъ, товарищъ своего дарованія, онъ пишетъ не для того, чтобъ написать что нибудь, а потому, что ему пишется, потому, что где бы онъ ни былъ, въ дороге или дома, онъ передаетъ свои впечатленія, ведетъ свои стихотворныя записки, а риѳмы уже сами собой бойкими парами сбегаются подъ его перо. Известно, что онъ пишетъ почти безъ помарокъ, тогда какъ черновыя тетради Пушкина все изпещрены поправками. Между темъ стихъ Пушкина льется какъ будто самъ собой, тогда какъ стихъ кн. Вяземскаго изобличаетъ, иногда повидимому присутствіе головоломнаго труда. Но труда тутъ не было. Стихъ высказанъ какъ могъ, и иногда шероховатый присоседился къ другому прелестному стиху. Впечатленіе высказалось какъ могло и заменилось другимъ впечатленіемъ. Тутъ заметенъ признакъ несомненнаго диллетантизма, но такого диллетантизма, который возвышается часто до степени высшаго искусства. Часто нельзя было бы отличить стихъ кн. Вяземскаго отъ Пушкинскаго стиха, если бы иногда въ смелости,-- даже можно сказать въ отваге неожиданнаго меткаго выраженія,-- не выказывалась особая резкая самобытность, всегда ловкая, всегда остроумная, всегда удачная и непринужденная и свойственная одному кв. Вяземскому. Онъ скажетъ напримеръ:
Такъ! отъезжать люблю порою,
Чтобъ въ самого себя войдти
И говорю другимъ: прости,
Чтобъ поздороваться съ собою.
При виде моря восклицаетъ:
Богъ съ тобою земля!
Я въ соленой воде,
Будто братъ корабля.
Въ другой разъ онъ любуется моремъ такъ:
Что ты въ радости-ль, во гневе-ль,
Море шумное, бурлишь,
И, какъ тигръ, на старый Ревель
Волны свалишь и рычишь?
Глядя на ночь, онъ находитъ прелестныя выраженія:
Купаясь въ синеве эѳира,
Какъ островъ плаваетъ луна,
Свежо рисуется она.
Влажный сафиръ, рисуется свежо -- эпитеты самые рискованные, а между темъ что лучше можетъ изобразить лунную ночь?
Въ Брайтоне онъ снова задумывается у морскаго берега въ минуту печальную и даже въ печали высказываетъ свое своебытное впечатленіе:
Красноречивы и могучи
Когда въ огняхъ грохочутъ тучи
И съ бурей, полные созвучій,
Перекликаются леса.
Но все, о море, все ничтожно
Когда смутишься вдругъ тревожно
И зарыдаешь такъ, что можно
Всю душу выплакать съ тобой!
Еще удачнее, еще сильнее и ярче выразилось вдохновеніе поэта при виде Босфора. Ночь на Босфоре -- одинъ изъ лучшихъ перловъ въ венце поэта. Она такъ музыкально-живописна, такъ сливаетъ поэзію внутреннюю съ поэзіей наружной, что собраніе конечно на меня не посетуетъ, если я прочитаю стихотвореніе вполне.
На жемчужный дождь светлыхъ струй ея,
Но другой луны, но другихъ небесъ
Чудный блескъ раскрылъ -- новый міръ чудесъ;
Не луну я зналъ -- разве тень луны,
Я ихъ здесь узналъ; здесь сказалось мне
Все, что снится намъ въ баснословномъ сне;
Смотришь -- ночь не ночь, смотришь -- день не день;
Голубой зарей блещетъ ночи тень.
Где конецъ небесъ, где рубежъ земли?
Вспыхнулъ сводъ небесъ подъ огнемъ лампадъ;
Всехъ красавицъ звездъ не обхватитъ взглядъ
И одна другой веселей горитъ,
Вотъ одна звезда изъ среды подругъ
Покатилась къ намъ и погасла вдругъ.
Чешуей огня засверкалъ Босфоръ,
Пробежалъ по немъ золотой узоръ.
Выше всехъ чело и светлей вознесъ;
Кипарисъ въ тени серебромъ разцвелъ
И блестятъ верхи минаретныхъ стрелъ.
Скорлупой резной чуть струю задевъ,
Невидимкой въ немъ по волнамъ скользитъ;
Съ головы до ногъ тканью станъ обвитъ;
И дремотой чувствъ услаждая лень,
Пронеслась она, какъ немая тень.
Сходятъ въ намъ съ небесъ на лучахъ луны.
Негой дышетъ ночь! что за роскошь въ ней!
Нетъ, нигде такихъ не видать ночей!
И молчитъ она, и поетъ она,
При этой мягкости чувства и звука, при этой исполненной неги картинности, кн. Вяземскій находятъ яркія краски, когда картина ихъ изображаемая требуетъ силы: что можетъ быть проще и энергичнее его описанія леснаго пожара:
Въ іюле въ самый зной, въ полуденную пору,
Расшаркался огонь по высохшему бору.
Сперва змеей тайкомъ онъ прячется во мху
Тамъ красный гребень свой и огненное жало
Чудовище смелей показывать ужъ стало.
Клубами черный дымъ восходитъ до небесъ
И вихремъ огненнымъ завылъ глубокій лесъ
Все ярче, все страшней пожаръ молніеносенъ.
Вообще явленія природы сильно начали действовать на поэта съ того времени какъ онъ более углубился въ самого себя. Иначе и быть не могло. Онъ самъ о томъ заявляетъ:
Не для меня ручьи шумели,
Благоухалъ зеленый лесъ
Теряясь въ бирюзе небесъ.
Не для моихъ очей и утро облачалось
Въ златой и праздничный уборъ
И небо звездное купалось
Въ груди моей не отзывались
Созвучія неба и земли,
И чувства хладно пресмыкались
Во тьме, въ молчаньи и въ пыли,
Я красоту долинъ прозрелъ --
И шумъ красноречивый леса
И ропотъ водъ уразумелъ.
Я твой, природа! твой отныне!
Это стихотвореніе написано на Волге и замечательно то, что въ немъ чувство родины смешалось съ чувствомъ природы. Противъ кн. Вяземскаго говорили, что онъ стихотворецъ светскій, салонный, не Русскій; но это могли говорить только те, которые не вникли въ его произведенія. О народности въ искусстве много толковали, особенно въ Германіи и въ Москве, въ Германіи, где почти нетъ народности, и въ Москве, где, извините меня, искусство не вошло еще въ неотложную потребность всеобщей жизни. Многіе думаютъ, что душевный строй, складъ ума зависитъ отъ вседневныхъ привычекъ и что русская народность отыскивается преимущественно въ простонародной речи,-- въ сельскихъ картинахъ, въ курной избе или въ питейномъ доме. Я позволю себе возразить противъ этого. Русское чувство, каеъ его ни наряжай и не искажай,-- куда его ни сажай и не прячь, все останется русскимъ чувствомъ. Оно составляетъ народную физіономую ничемъ не изгладимую,-- и въ этомъ отношеніи смело можно сказать, что талантъ кн. Вяземскаго чисто и исключительно русскій, хотя деятельность его относится не къ местному, а скорее къ общему просвещенію. Какъ все наши народныя песни, какъ произведенія всехъ нашихъ первоклассныхъ писателей,-- вдохновеніе князя Вяземскаго отличается дидактизмомъ и лиризмомъ. И онъ чуждъ драматической стихіи, и не строитъ зданій, а передаетъ свои впечатленія то грустныя, то шутливыя, то добродушно насмешливыя, но всегда задушевныя.
Но изъ области просвещенія онъ ввелъ въ нихъ новую стихію ему принадлежащую,-- стихію особой щеголеватости, которой условія определить трудно, но которая изобличаетъ человека светскаго не въ пустомъ смысле слова, а въ значеніи тонкаго пониманія изящества формы, изящества чувствъ, однимъ словомъ всего милаго, привлекательнаго, граціознаго.
Позвольте мне привести въ примеръ одно стихотвореніе.
Кто тебя, моя тропинка,
Въ чашу леса, невидимка,
Ты бежишь тайкомъ отъ глазъ.
И муравчатой колейкой,
Какъ ручей среди теснинъ,
Между сосенъ и осинъ.
Пешеходъ ли следъ случайный
Здесь разсеянно пробилъ?
Можетъ быть, сердечной тайны
Можетъ быть, любви дорожка,
Въ часъ вечерней темноты,
По тебе скользила ножка
Торопливой красоты.
И взволнованную грудь,
Въ часъ условный на свиданье
Шла девица въ темный путь.
Съ каждымъ вечеромъ все тоже
Ей знакомей и дороже
Ночь, тропинка и любовь.
Жалко мне бедняжку стало,
Хоть не зналъ, кого мне жаль,
Тучкой тамъ пройдетъ печаль.
Быть любви -- все та же сказка!
Тутъ не нужно кощуна,
Чтобъ узнать, что за развязка
Месяцъ, два, вдоль той тропинки,
Здесь сливались съ двухъ сторонъ
Два созвучья,
Два рисунка,
Тамъ ходить онъ началъ реже,
Тамъ и вовсе пересталъ:
А она? въ ней чувства те же,
Но ихъ светлый май унялъ.
Не проглянетъ счастья лучъ!
И одинъ ей грустно въ очи
Смотритъ месяцъ изъ-за тучъ.
А быть можетъ, все изъ бредней
И старушкою соседней
Этотъ следъ протоптанъ былъ.
Вся въ морщинахъ и съ лукошкомъ,
И сама какъ мухоморъ,
Старушонка ходитъ въ боръ.
Что кн. Вяземскій не любитъ нашихъ проселковъ, ухабовъ, мостовыхъ, где бревна пляшутъ въ запуски подъ проезжающими, что онъ называетъ наши обозы зимнимъ судоходствомъ,-- изъ этого не следуетъ заключать, чтобъ онъ не чувствовалъ и не понималъ по-русски русской жизни.
Выслушайте, какъ онъ описываетъ русскаго ямщика.
А проехать ли случится
Нашъ ямщикъ пріободрится,
Шляпу вздернетъ на бекрень.
Какъ онъ гаркнетъ, какъ присвиснетъ
Горячо по всемъ по тремъ,--
Вдохновительнымъ кнутомъ.
Тутъ знакомая светлица
Съ росписнымъ своимъ окномъ:
Тутъ его душа девица
Поравнявшись, онъ немножко
Возжи въ руки приберетъ,
И растворится окошко,--
Словно солнышко взойдетъ.
Белоликая краса;
Что за очи! за повадка!
Что за русая коса!
И поклонами учтиво
И сердца въ нихъ молчаливо
Отозвалися сродни.
А теперь -- где эти тройки?
Где ихъ ухорскій побегъ?
Ты, поэзія телегъ?
Где ямщикъ нашъ, на попойку
Вставшій съ темнаго утра,
И загнать готовый тройку
Неужели въ этой картине не видать любви жъ русской жизни? Но восторгаться всемъ безусловно просвещенный человекъ не можетъ, какъ не можетъ безусловно все порицать. Въ порицаніи часто бываетъ более любви, чемъ въ похвале. И сколько любви напримеръ въ следующихъ стихахъ, при описаніи степи:
Пусто все, однообразно,
Словно замеръ жизни духъ;
Мысль и чувство дремлятъ праздно,
Грустно! Но ты грусти этой
Не порочь и не злословь:
Отъ нея въ душе согретой
Свято теплится любовь.
Все же вамъ и песнь и честь!
Все вы -- матушка Россія,
Какова она ни есть!
Вообще въ стихахъ кв. Вязеискаго обнаруживается много нежности и грусти,-- вероятно отъ того, что, по его словамъ, онъ "къ старости дошелъ путемъ могилъ." Но не смотря на то, онъ обладаетъ свойствомъ весьма редкимъ въ русской жизни -- веселостью. Русскій смехъ обыкновенно сворачиваетъ на насмешку или на разгулъ. Внутренне беззаботное, безцельное веселье у насъ явленіе не частое. Въ стихахъ кн. Вяземскаго, особенно за прежнее время, оно проблескиваетъ часто добродушно, и постоянно остроумно. Поэтъ пріезжаетъ напримеръ въ Полтаву,-- переносится памятью къ великой битве и вдругъ восклицаетъ:
Видеть, Господи спаси!
Какъ барахтается въ луже
Городъ славный на Руси!
Поспешимъ же безъ оглядки,
Отъ Тавриды до Камчатки,
Отъ Онеги до Днестра,
Отовсюду где богато
Слово Русское гремитъ,
Сердце Русское болитъ,--
Все и каждый общей силой,
На поминки о Петре,
Все поможемъ нашей милой
Что же? Нетъ беды въ попытке!
Стихъ мой брошу на авось:
Съ міра просимъ -- не по нитке,
А по камешку вамъ брось.
И Полтава спасена;
Ей не нужно обелиска,
Мостовая ей нужна!
Эпиграммы кн. Вяземскаго всемъ известны. Не смотря на ихъ колкость, оне носятъ отпечатокъ незлобія. Какъ Русскій, онъ не прочь пошутить надъ Немцемъ, но такъ, чтобъ его не обидеть.
Немецъ такъ глубокомысленъ,
Что провалишься въ него.
Или:
Что для Русскаго здорово,
То для Немца карачуеъ.
неуместными нападками,-- онъ прихлопнулъ своихъ зоиловъ меткимъ отзывомъ, но тотчасъ же после написалъ слово примиренія.
Объ одномъ действительно устаревшемъ понятіи, Мм. Гг. нельзя не пожалеть, а именно о существовавшей некогда между литераторами дружбе. Пушкинъ, Жуковскій, Вяземскій, Давыдовъ, Дельвигъ, Баратынскій, Языковъ, Гоголь, Давыдовъ и многіе другіе были более чемъ друзьями,-- они были братьями, служителями одного алтаря, для нихъ священнаго. Отъ этого соревнованія безъ злобы, отъ этого воззренія на искусство какъ на цель, а не какъ на средство, отъ этого братства во имя русскаго слова, самое русское слово совершенствовалось, облагораживалось, становилось правильнее и звучнее. Какъ знатокъ русскаго языка кв. Вяземскій стоитъ конечно на ряду съ его братомъ Карамзинымъ, съ его другомъ Пушкинымъ и смешно даже слышать упрекъ, что онъ писатель не русскій. Напротивъ того, онъ русскому языку оказалъ огромную услугу темъ, что придалъ ему гибкость и непринужденность и неутомимо служилъ совершенствованію русской речи, любовался ею въ своихъ товарищахъ, поощрялъ ее въ молодыхъ людяхъ.
Я имелъ честь познакомиться будучи студентомъ съ кн. Петромъ Андреевичемъ въ Дерпте, где онъ почтилъ меня посланіемъ: "Что делаетъ, мой графъ, красавица Эмилья", и въ тоже время вспомнилъ Дерптскаго Баяна:
Я у тебя въ гостяхъ, Языковъ!
Я въ Княжестве твоихъ стиховъ.
судебъ, онъ имелъ несчастіе лишиться поочередно всехъ трехъ. Путемъ едва выносимаго горя пришелъ онъ къ сознанію, хорошо известному только людямъ много страдавшимъ,-- что высшая мудрость ничто иное какъ смиреніе. Въ самомъ его таланте отразились такимъ образомъ свойства умеренности, безпристрастія, покорности и веры.
Поклонникъ истины, верный дружбе и друзьямъ, слуга и защитникъ просвещенія, онъ идетъ средней дорогой, онъ врагъ и ретроградной мнительности и запальчивой самонадеянности,-- онъ благоговеетъ передъ свободой, въ которой любовь и миръ, но врагъ деспотизма лжесвободныхъ мыслей и гнушается той свободы, которая ничто иное какъ "ненависть къ тому, что выше насъ". Онъ не смешиваетъ гласность съ шумомъ, достоинства съ завистью и желательнаго совершенствованія съ противоестественнымъ мнимымъ прогрессомъ. И въ поэзіи онъ не перестаетъ быть строгимъ критикомъ. Умъ его закалился отъ жизни, отъ сравненій; но сердце его, по благословенію, дарованному художникамъ въ возмездіе за ихъ страданіе, молодо какъ у юноши и горячо сочувствуетъ всему благородному, всему прекрасному, всему светлому.
Многимъ конечно известны глубоко трогательные стихи на церковное строеніе, которые да будетъ мне позволено привесть здесь хоть невполне:
Одною встречей я всегда въ прогулке счастливъ:
Будь летомъ жарокъ день, будь осенью ненастливъ,
На перекрестке же, съ открытой головой
И съ книгою въ руке, протянутой къ прохожимъ.
Глядитъ онъ странникомъ и человекомъ Божьимъ,
Смиренья съ простотой лежитъ на немъ печать;
Изъ дальняго села пришелъ онъ въ городъ чуждый,
Но привели его не собственныя нужды.
Нетъ! къ дому Господа усердьемъ возгоря
И возлюбивъ и блескъ, и святость алтаря,
И именемъ Христа на церковь братій проситъ.
Если бы я не боялся утомить собраніе, я бы могъ привести еще много образцовыхъ отрывковъ, доказывающихъ какъ чистъ и светелъ душевный идеалъ поэта, какъ строенъ и благолепенъ его идеалъ наружный,-- какъ близокъ онъ всегда къ прямой действительности и какъ своебытенъ онъ въ ея изображеніи. Князь Вяземскій,-- повторяю -- не зодчій, не ваятель, не строитель, не рисовальщикъ, но какъ колористъ онъ занимаетъ одно изъ первыхъ местъ въ нашей словесности. Его колоритъ, ему свойственный, ему принадлежащій, сливается въ нежные оттенки высшаго художественнаго и общественнаго пониманія. Хотя краски его всегда ярко русскія, хотя самые художественные пріемы его задушевно русскіе,-- но можно сказать, что въ тонкомъ пониманіи художественнаго изящества, въ деле критики и вкуса онъ далеко опередилъ многихъ своихъ сподвижниковъ и ужъ конечно всехъ своихъ порицателей. Онъ служитъ намъ живымъ доказательствомъ, что въ прекрасномъ не можетъ быть ни устаревшихъ, ни новыхъ понятій. Солнце каждый день оживляетъ природу и до сего времени не нуждается въ новыхъ силахъ. Пушкинъ говаривалъ часто, что главная заслуга нашего геніальнаго Гоголя заключалась въ томъ, что никто не умелъ подмечать лучше его и передавать осмеянію русскую пошлость. Заслуга князя Вяземскаго заключается тоже въ томъ, что онъ врагъ всякой пошлости, но, не упоминая о ней, онъ ее поражаетъ, создавая образцы благороднаго остроумія, отборнаго выраженія и глубоко нежнаго чувства.
И теперь, чемъ могу я кончить какъ не заявленіемъ общаго нашего желанія, чтобъ санъ маститый слуга истины и просвещенія, чтобъ этотъ последній светочъ яркой Плеяды, озарявшей некогда нашу словесность, еще долго насъ дарилъ и радовалъ на старый ладъ вечно-юными откликами своего звучнаго, поэтическаго и любимаго голоса,-- и указывалъ юному поколенію, въ чемъ заключаются вечныя силы всего полезнаго и прекраснаго.
Д. Ч. гр. B. Соллогубъ.
"Беседы въ обществе любителей Россійской словесности". Выпускъ первый. Москва, 1867