Пушкин в его сочинениях (старая орфография)

Кто бывалъ въ Риме, тотъ помнитъ длинную ватиканскую галлерею съ двумя рядами обломковъ мраморныхъ изваяній. На право и на лево чинно разставлены заботливой рукой археологовъ остатки разбитыхъ статуй,-- тутъ туловище безъ головы, тамъ голова безъ туловища. Вы видите между ними подъ тонкими складками прозрачной хламиды бегущія женскія ноги, и вы останавливаетесь съ восторгомъ. Передъ вами движеніе, жизнь, истина, изящество, красота. Душа ваша радуется, объемлемая полнотою чувства передъ произведеніемъ неполнымъ, отрывочнымъ, обезображеннымъ. Вы идете далее и новый восторгъ ожидаетъ васъ, и воображеніе ваше дополняетъ то, что никогда уже на самомъ деле не дополнится, и вы невольно задумываетесь. Что бы это было, если бы все эти разрозненныя части вдругъ соединились съ недостающими имъ частями въ стройныя законченныя формы?

Точно такое же чувство овладеваетъ нами при чтеніи отрывковъ, найденныхъ въ бумагахъ Пушкина: въ нихъ виденъ весь художникъ,-- твердость его руки при набрасываніи перваго эскиза, трезвость это взгляда на требованія искусства, рельефность его описаній, яркость его красокъ, точность его выраженій и неутолимая его строгость къ самому себе, когда онъ сдерживаетъ порывъ своей фантазіи въ пределахъ естественности, простоты, лаконизма. Нельзя не благодарить издателей его сочиненій за сохраненіе такихъ драгоценныхъ матеріаловъ. Какъ студіи великихъ художниковъ, они сделаются предметомъ изученія для будущихъ нашихъ писателей, когда наша развенчанная словесность освободится отъ общественныхъ заботъ, и будетъ снова целію, а не средствомъ. Въ отрывочныхъ начаткахъ Пушкина мы можемъ уловить ту первую минуту, когда мысль начинаетъ воплощаться въ слово, когда чувство еще такъ сказать ощупью ищетъ своего образа. Тутъ особенно видна личность автора, тутъ онъ прямо, безъ свидетелей, передаетъ себя бумаге.

Но за этой первой, домашней работой начинается отчетливая отделка художника,-- и тогда онъ строго самъ наблюдаетъ за собою. Онъ мало думаетъ о критике журнальной, стреляющей большею частью на авось, по поводу мелкихъ личныхъ предубежденій; но онъ постоянно имеетъ въ виду геніальныхъ толкователей природы, и въ ихъ твореніяхъ отыскиваетъ себе законы. Онъ спрашиваетъ себя въ чемъ Рафаэль и Моцартъ нашли свою прелесть, въ чемъ Микель-Анджело и Шекспиръ были исполинами; онъ жаждетъ образцевъ, изощряющихъ понятія, вкусъ. Онъ соединяетъ въ одно целое все отрасли искусства,-- и применяетъ ихъ къ себе. Онъ чувствуетъ, что онъ долженъ быть строителемъ, и соразмерять въ общей гармоніи все части своего зданія. У музыки онъ спрашиваетъ свежести мотивовъ, музыкальности слога то певучаго и нежнаго, то сжатаго, торопливаго и сильнаго, то торжественно спокойнаго, смотря по изображаемымъ предметамъ. У живописи онъ заимствуетъ правильность рисунка, и тоже, смотря по надобности, то силу красокъ, то неопределительность полутоновъ. И все это должно возникнуть изъ творчества неподдельнаго, все это должно быть согрето истиннымъ вдохновеніемъ, все это должно соединять въ себе достоинства образцевъ прославленныхъ, и между темъ обнаружить прелесть новизны несомненной. Вотъ чего требуетъ художникъ отъ самого себя; вотъ къ чему онъ стремится, когда, обдумавъ свою тему, начинаетъ онъ по первымъ наброскамъ отделывать свое произведеніе. Тогда отъ минутнаго восторга созданія переходитъ онъ постепенно къ унынію безсилія; тогда онъ чувствуетъ какъ всякая черта, уже определенная, ничтожна передъ идеаломъ, манящимъ его къ себе; тогда онъ изнемогаетъ и съ досадой бросаетъ въ сторону трудъ, начатый съ любовью. Этимъ горемъ горевали все художники; отъ него Брюловъ почти не могъ оканчивать своихъ картинъ; отъ него и Пушкинъ оставилъ намъ столько отрывковъ, которыми мы восхищаемся, и которыми онъ былъ недоволенъ. Но если у всехъ настоящихъ художниковъ вообще сознаніе недостижимости ихъ цели образуетъ самую горькую отраву жизни, у художниковъ русскихъ къ этой артистической болезни присоединяются еще некоторыя такъ сказать местныя особенности, зависящія отъ нашихъ національныхъ свойствъ. Вся Россія повинуется закону спокойнаго однообразія, который соответствуетъ характеру огромной равнины, образующей наше отечество. Однообразіе это чуждо местностямъ гористымъ, где воображеніе всегда въ разгаре, требуетъ действія, а сопротивленіе находитъ себе пріютъ. При этой гладкой необозримости объясняются татарское иго, крепостное право, общинное устройство, семейное смиреніе, однимъ словомъ все виды послушанія, все источники созерцательности; но постоянной драмы въ жизни нетъ. Народная поэзія или любуется природой, даже въ снежныхъ степяхъ прекрасной, или тоскуетъ подъ гнетомъ неволи семейной. Языкъ становится описательнымъ; онъ богаче звуками многихъ другихъ языковъ, и распадается, по ходу событій, на речь церковную, простонародную и светскую, подобныя тремъ сестрамъ, изъ которыхъ одна живетъ въ монастыре, другая въ деревне, третья въ столице, но все оне дочери одной матери, все оне одной крови, однихъ свойствъ, хотя судьбы ихъ и разнятся. Вотъ почему въ нашей светской литературе мы можемъ проследить особенности нашей сельской поэзіи, отражающей въ свою очередь географическія условія края. Быть можетъ, отъ самой бедности всего окружающаго насъ идеальность формъ пластическихъ, примиреніе съ природой и монотонными ея красотами обращаются для насъ въ духовную потребность. Такъ возникаетъ жажда описательности, подражанія, дидактизма. Ее всегда сопровождаетъ чувство, чувство земное, скорбящее объ отлученіи отъ Неба желаній и требованій. Отъ задумчивости оно переходитъ къ отчаянію, отъ шутки къ торжественности. Оно проходитъ по всей гамме сердечныхъ впечатленій, оно ударяетъ во все струны лирическихъ восторговъ. Но оно не зиждетъ, не творитъ, не вдыхаетъ жизни, не порождаетъ движенія,-- оно передаетъ, а не создаетъ действительность, оно, однимъ словомъ, не строитъ драмы, этого высшаго венца творческаго вдохновенія. Пушкинъ, какъ Русскій, былъ вполне пластическій дидактикъ, онъ вполне былъ одушевленный лирикъ, и если не былъ великимъ драматическимъ геніемъ, то это отъ того, что онъ не могъ пересилить своей русской природы.

Именно въ его отрывкахъ видно, какъ онъ старался, какъ онъ хотелъ сбросить тяготившія его оковы, какъ онъ стремился къ созданію чисто драматическому, если не по наружной форме, то по настоящей сущности. Его неоконченныя Египетскія ночи были, какъ мне кажется, однимъ изъ крайнихъ усилій его генія. Четыре раза онъ принимался за нихъ, то задумывалъ описать свою Клеопатру въ беседахъ Петронія, то связывалъ ее съ пошлостію великосветскаго вечера, то соединялъ ее съ темъ живымъ импровизаторомъ, въ изображеніи коего выразилась истинная геніальная и сознательная художественность. Пушкинъ былъ ваятель, перо его похоже на резецъ. Какъ Прометей, его предокъ, онъ дошелъ уже до совершенства въ отделке статуй, но онъ все еще искалъ божественной искры жизни и движенія. Онъ былъ уже къ ней близокъ, но тутъ видно, и именно въ Египетскихъ ночахъ, что знаніе древняго міра было въ немъ только инстинктивно, а не обработано научнымъ образомъ; видно, что онъ былъ отвлеченъ, взволнованъ, что уже онъ не могъ посвятить все свои душевныя силы на одоленіе трудной задачи; онъ оставилъ попытки и одинъ отрывокъ. Но по этому отрывку уже можно судить, чего онъ отъ себя хотелъ и что ногъ бы онъ еще сделать. Пушкинъ былъ къ тому же неумолимо строгъ къ своимъ произведеніямъ,-- любилъ онъ более всехъ Бориса Годунова, и это одно уже доказываетъ верность его критическаго взгляда. Въ Борисе Годунове Пушкинъ виделъ художественную законченность, невычурность и полноту, которыхъ не находилъ въ своихъ поэмахъ.

Внушаемый ими восторгъ ему не льстилъ. Онъ понималъ свои неровности, свои недостатки, и действительно можно сказать, что поэмы его были какъ то отрывочны, но что некоторые отрывки его имели достоинство поэмъ. Сцены изъ Фауста, Скупой рыцарь, Моцартъ и Сальери, Каменный гость, Пиръ во время чумы, Русалка, Медный всадникъ, Арапъ Петра Великаго изобличаютъ необыкновенную яркость и верность колорита и порывъ поэта къ драматическому оживленію своей фантазія. Есть произведеніе Пушкина мало оцененное, мало замеченное, а въ которомъ однако онъ выразилъ все свое знаніе, все свои художественныя убежденія. Это исторія Пугачевскаго бунта. Въ рукахъ Пушкина съ одной стороны были сухіе документы, тема готовая. Съ другой стороны его воображенію не могли не улыбаться картины удалой разбойничей жизни, русскаго прежняго быта, волжскаго раздолья, степной природы. Тутъ поэту дидактическому и лирическому былъ неисчерпаемый источникъ для описаній, для порывовъ. Но Пушкинъ превозмогъ самого себя. Онъ не дозволилъ себе отступить отъ связи историческихъ событій, не проронилъ лишняго слова,-- спокойно распределилъ въ должной соразмерности все части своего разсказа, утвердилъ свой слогъ достоинствомъ, спокойствіемъ и лаконизмомъ исторіи, и передалъ просто, но гармоническимъ языкомъ историческій эпизодъ. Въ этомъ произведеніи нельзя не видеть, какъ художникъ могъ управлять своимъ талантомъ, но нельзя же было и поэту удержать избытокъ своихъ личныхъ ощущеній, и они вылились въ Капитанской дочке, они придали ей цветъ, верность, прелесть, законченность, до которой Пушкинъ никогда еще не возвышался въ цельности своихъ произведеній. Капитанская дочка была такъ сказать наградой за Пугачевскій бунтъ. Она служитъ доказательствомъ, что въ делахъ искусства всякое усиліе таланта, всякое критическое самообуздываніе приноситъ свое плодотворное последствіе и даетъ дальнейшимъ попыткамъ новыя силы, новую твердость. О поэмахъ Пушкина я говорить не стану. Каждый прочувствовалъ ихъ по своему. Въ нихъ конечно проявляются и личность и дарованія Пушкина. Но где эта личность выдается самымъ нагляднымъ образомъ,-- это въ его мелкихъ стихотвореніяхъ, какъ въ автобіографическихъ последовательныхъ отрывкахъ изъ его духовной жизни. По нимъ можно проследить какъ многосторонній талантъ его совершенствовался; можно тоже уяснить себе въ поэте человека, съ его достоинствами и недостатками, съ исполинской его природой и съ мелочными подчасъ заботами. Нельзя спрашивать у писателя, зачемъ онъ родился такимъ, а не другимъ, зачемъ природа дала ему более воображенія, чемъ умозрительнаго спокойствія, более пылкости, чемъ глубины. Но судъ общественный можетъ спросить у писателя, что сделалъ онъ съ своимъ дарованіемъ и до чего довелъ онъ его трудомъ, сравненіемъ и строгостію къ себе. Пушкинъ могъ следовательно развить лишь то, что въ немъ было; но что въ немъ было, доведено имъ до совершенства. Вотъ въ чемъ заключается это главное достоинство; вотъ отъ чего онъ долженъ остаться, и останется для будущихъ поколеній неизменнымъ поучительнымъ образцомъ. Не смотря на все искушенія невыгодной обстановки, какъ бы нарочно окружавшей его отъ рожденія до могилы, онъ выработалъ свой талантъ, и спасъ и вынесъ его въ возрастающей славе изъ шалостей детства, изъ оргій молодости, изъ борьбы съ большимъ светомъ, которому онъ отдалъ жизнь свою, но не отдалъ ни своего имени, ни своего настоящаго призванія. Въ первыхъ стихотвореніяхъ Пушкина 1814 года есть одно подъ заглавіемъ: "Городокъ", заслуживающее особаго вниманія, потому что въ немъ находится перечень библіотеки ребенка-поэта. Въ этой библіотеке занимаетъ почетное место Вольтеръ, отецъ Кандида, за нимъ Ванюша Лафонтенъ, Мольеръ Исполинъ, Руссо, Расинъ, Вержье, Грекуръ, Парни и страшный 16-томный Лагарпъ. Съ ними были перемешаны русскіе писатели и Горацій, вероятно для важности, такъ какъ Пушкинъ былъ ленивъ и никогда съ латинскимъ языкомъ совершенно не освоился. Но изъ самаго выбора книгъ уже видно какъ грустно плохо было первоначальное воспитаніе геніальнаго 15-ти летняго мальчика. Чтеніе Кандида и Парни долго отзывалось въ воспріимчивой его памяти, и следовательно въ его произведеніяхъ. Къ тому же формы французской классической литературы, заимствованныя Державинымъ, Озеровымъ, Княжнинымъ, налагали долго на него обязанность, по его убежденіямъ, не уклоняться отъ данныхъ образцовъ.

Тутъ выказывается у него одна резкая и ныне редкая черта -- уваженіе къ авторитетамъ, безъ котораго можно быть геніемъ, но нельзя сделаться художникомъ. Пушкинъ благоговелъ передъ своими учителями: Державинымъ, Карамзинымъ, Жуковскимъ и Вяземскимъ; съ двумя последними онъ всю жизнь свою находился въ почтительной дружбе, и оба стояли у его изголовья когда онъ умиралъ. Съ чувствомъ детскаго добродушнаго смиренія передъ людьми, имъ уважаемыми, Пушкинъ съ самыхъ молодыхъ летъ умелъ энергически презирать и клеймить людей ему ненавистныхъ; эти два свойства выразились уже въ 1817 году въ посланіи къ Жуковскому. Въ этомъ посланіи онъ вспоминаетъ о Карамзине, о Дмитріеве, о Державине, обнявшемъ его, о Жуковскомъ, подавшемъ ему руку:

Сокрытаго въ векахъ священный судія {Карамзинъ.},
Стражъ верный прошлыхъ летъ, наперсникъ музъ любимый,
И бледной зависти предметъ неколебимый,
Приветливымъ меня вниманьемъ ободрилъ,
И Дмитревъ слабый даръ съ улыбкой похвалилъ
И славный старецъ нашъ, Царей певецъ набранный {Державинъ.},
Крылатымъ геніемъ и граціей венчанный,
Въ слезахъ обнялъ меня дрожащею рукой
И счастіе мне предрекъ, незнаемое мной.
И ты, природою на песни обреченный,
Не ты ль
Могу ль забыть я часъ, когда передъ тобой
Безмолвный я стоялъ, и молнійной струей
Душа къ возвышенной душе твоей летела
И, тайно съедянясь въ восторгахъ пламенела.
Нетъ, нетъ, решился я безъ страха въ трудной путь,
Отважной верою исполнилася грудь.
Творцы безсмертные, питомцы вдохновенья,
Вы цель мне кажете въ туманахъ отдаленья,
Лечу къ безвестному отважною мечтой,
И, мнится, геній вашъ промчался надо иной.

Казалось бы, что за темъ долженъ быть конецъ и стихотворенію; но похваливъ, сказавъ спасибо, выразивъ все, что онъ чувствовалъ къ своимъ идоламъ, онъ по неугомонности почувствовалъ потребность побраниться, и вдругъ обращается къ пещере, где

Зоялы записные,
Сидятъ безсмыслицы дружины боевыя.

Тутъ среди Варяговъ достается Третьяковскому, скрипящему железнымъ перомъ, тутъ не ушелъ отъ укоризны и

Слабое дитя чужихъ уроковъ,
Завистливый гордецъ, холодный Сумароковъ.

Наконецъ задевается какой то пріютъ, где прозу и стихи отважно все куютъ и слогомъ Никона печатаютъ поэмы. Задеваются мертвые и живые, и въ особенности члены "Беседы". Къ возстанію на нихъ приглашаются певцы, воспитанные въ счастливой ереси и вкуса и ученія, и взывая къ мести, пылкій юноша заключаетъ:

Гоненія терпеть ужель и мой уделъ?
Что нужды. Смело въ даль дорогою прямою:

Ихъ злобы не страшусь. Мне твердый Карамзинъ,
Мне ты примеръ... что крикъ безумныхъ сихъ дружимъ?
Пускай беседуютъ, отверженные Феба,
Имъ прозы ни стиховъ не посланъ даръ отъ Неба,
Ихъ славя имъ же стыдъ, творенія смехъ уму
И въ тьме возникшіе, низвергнутся во тьму.

Такъ начиналъ Пушкинъ свое поприще, такъ онъ его и кончилъ, верный слуга своихъ убежденій, добродушный, нежный другъ своихъ друзей, непрямиримый врагъ своихъ враговъ. Впрочемъ надо заметить, что собственно открытыхъ враговъ у Пушкина никогда не было, и самъ враждовалъ онъ не за себя, а заступаясь за пріятеля, или за литературную свою святыню. Такъ за Карамзина кинулся онъ на Полеваго, и тогда видно было, что въ немъ действительно смешалась съ кровью русской кровь арабская.

Въ жизни его дружба играла большую роль, чемъ любовь. Въ дружбе онъ былъ постояненъ, въ любви страстенъ, но изменчивъ. Читая его стихотворенія, кто не былъ тронутъ его добрыми, благородными, открытыми отношеніями къ товарищамъ по Лицею, къ товарищамъ по русской письменности.

Изъ посланій его къ князю Горчакову, къ Пущину, къ Дельвигу, къ Баратынскому, въ Илличевскому и Кюхельбекеру и ко многимъ другимъ видно какая была въ немъ жажда привязанности. Языкова онъ почти не зналъ, а между темъ все старался съ нимъ сблизиться. Ему то онъ и высказалъ какъ понималъ онъ взаимныя отношенія поэтовъ:

Издревле сладостный союзъ
Поэтовъ межъ собой связуетъ:
Они жрецы единыхъ музъ,
Единый пламень ихъ волнуетъ;
Другъ другу чужды по судьбе,
Они родня по вдохновенью.
Клянусь Овидіевой тенью,
Языковъ! близокъ я тебе.

Никто более Пушкина стихотворнымъ успехамъ своихъ собратій не радовался. Что можетъ быть трогательнее его ответа слепому поэту Козлову на присылку Чернеца:

Во мгле сокрылся міръ земной,
Мгновенно твой проснулся геній,
На все минувшее воззрелъ
И и хоре светлыхъ привиденій
Онъ песни дивныя запелъ.
О милый братъ, какіе звуки!
Въ слезахъ восторга внемлю имъ:
Чудеснымъ пеніемъ своимъ
Онъ усыпилъ земныя муки.
Тебе онъ создалъ новый міръ,
Ты и немъ и видишь, и летаешь.
И вновь живешь и обнимаешь
Разбитый юности кумиръ.

А я, коль стихъ единый мой,
Тебе мгновенье далъ отрады,
Я не хочу другой награды;
Не даромъ темною стезей

О нетъ, не даромъ жизнь и лира
Мне были вверены судьбой.

Въ этихъ стихахъ нетъ мадригальности, нетъ лицемерія светскаго, въ нихъ видна одна глубокая человечность,-- за такую способность понять нельзя не любить самого Пушкина. Еще проще, еще сердечнее, когда талантъ его былъ въ полной обработанной зрелости, выразился онъ о Мицкевиче:

Съ нимъ

Делились мы и чистыми мечтаи
И песнями. Онъ вдохновенъ былъ свыще
И съ высоты взиралъ на жизнь. Нередко
Онъ говорилъ о временахъ грядущихъ,
Когда народы, распри позабывъ,
Въ великую семью соединятся.
Мы жадно слушали поэта. Онъ
Ушелъ на Западъ, и благословеньемъ
Его мы проводили.... Но теперь
Нашъ мирный гость намъ сталъ врагомъ, и ныне
Въ своихъ стихахъ, угодникъ черни буйной,

Знакомый голосъ злобнаго поэта
Доходитъ къ намъ! о Боже, возврати
Твой миръ и его озлобленую душу.

чувству религіозному, последнему убежищу страстныхъ волненій и жизненныхъ ошибокъ.

Приведу еще примеръ, какъ онъ хранилъ память о своихъ товарищахъ. Не задолго передъ кончиной, въ марте 1836 г., онъ написалъ стихотвореніе

Художнику.

Грустенъ и веселъ вхожу, ваятель, въ твою мастерскую;
Гипсу ты мысли даешь; мраморъ послушенъ тебе:

Вотъ изъ подлобья глядитъ, дуя въ цевницу, Сатиръ;
Здесь зачинатель Барклай, а здесь совершитель Кутузовъ;
Тутъ Аполлонъ-идеалъ,-- тамъ Ніобея печаль.
Весело мне; но межъ
Грустенъ гуляю... со мной добраго Дельвига нетъ:
Въ темной другъ и советникъ.
Какъ бы онъ тебя; какъ бы гордился тобою.

Однимъ изъ последнихъ стихотвореній Пушкина было приветствіе на годовщину Лицея 19 Октября 1836 г. Черезъ две недели за темъ начались его предсмертныя нравственныя муки. Съ Лицеемъ онъ вступилъ на поприще, съ Лицеемъ и отошелъ.

ума. Это преимущественно французское уменье заострить окончаніе куплета, эти полутоны светской поэзіи, которыми особенно отличается у насъ князь Вяземскій, мало ценится въ нашей современной словесности, любящей крупныя черты и крупную соль. Не менее того въ нихъ есть достоинство несомненное, и это достоинство щегольства чувствъ и образованности привычекъ было вполне усвоено съ детства Пушкнымъ. Еще въ 1816 году онъ писалъ къ своему дяде Василію Львовичу, назвавшему его братомъ:

Отъ рифмъ бакхическихъ шатаясь на Пегасе,
Я знаю самъ себя,-- хоть радъ, хотя не радъ.
Нетъ, нетъ... Вы мне совсемъ не братъ,
Вы дядя мне и на Парнасе.

Отечество почти я ненавиделъ,
Но я вчера Голицыну увиделъ
И примиренъ съ отечествомъ моимъ.

Актрисе Сосниной:

Но кто не любитъ васъ, тотъ во сто разъ глупей.

объективность этого таланта. Его первой и всегда главной стихіей былъ міръ наружный въ его пластической красоте. Благодаря хронологическому порядку, соблюденному издателями Пушкинскихъ стихотвореній, мы можемъ проследить какъ эта стихія вкрадывалась постепенно въ его душу подъ вліяніемъ никогда незабываемыхъ имъ образцовъ. Мы видимъ ясно какъ въ первыхъ попыткахъ начинающаго поэта наружный восторгъ полудетскихъ пирушекъ смешивается съ образами греческой миѳологіи и съ эротическими картинами, возбужденными опаснымъ чтеніемъ Парни. Передъ нами мелькаютъ на каждой странице бокалъ, фіалъ, чаша, гусаръ, Киприда, Хариты, миртовый венецъ, Парнасъ, Геликонъ, муза, Фебъ, и вся древняя устарелая миѳеологія. Въ связи съ самой молодой действительностью. анакреонтическое настроеніе, детскій эпикуреизмъ, чутье греческаго искусства сливаются въ какое то раннее похмелье, отрезвляемое кое где то сатирическою колкостію, то задумчивымъ стихомъ.

Смертный! векъ твой привиденье,
Счастье резвое ловя,

Чаще кубокъ наливай,
Страстью пылкой утомляйся
И за чашей отдыхай.

Но въ разгуле молодости Пушкинъ самъ не увлекался --

Бывало пелъ вино водяными стихами.

Ему нравилась не столько разгульная жизнь, сколько обстановка разгульной жизни, какъ предлогь къ поэзіи, къ яркимъ картинамъ и душевному поэтическому настроенію. Такъ точно и въ любви Пушкинъ оставался художникомъ впечатлительнымъ, увлекался всякою приманкой, всякою красотой, всякимъ наслажденіемъ. Въ поэзіи виделъ онъ конечно и женщину, но не въ женщине одной виделъ онъ всю свою поэзію. Онъ прочувствовалъ несчетные порывы нежности, страсти и ревности, онъ много шалилъ сердечными впечатленіями, но любви глубокой, продолжительной, всеобъемлющей, онъ никогда не зналъ, что видно изъ его стиховъ, всегда обращающихся къ разнымъ предметамъ. Двумъ господамъ такія природы не служатъ. Пушкинъ служилъ одной поэзіи; одной женщине служить онъ не могъ. Но онъ понималъ, что безъ женщины и поэзіи не бываетъ. Можно сказать, что онъ любилъ любовь, и любилъ ее тоже какъ предлогъ къ возбужденію къ поэзіи.

Въ первыхъ Пушкинскихъ стихотвореніяхъ о любви, ее даже нетъ вовсе. У любви другой языкъ, она не говоритъ: я мучаюсь, я страдаю; она действительно мучится, и страдаетъ, и выкрикиваетъ свою боль. Скажите читателю:

или

Оставь меня сердечному мученью,
Оставь меня пустынямъ и слезамъ,--

Читатель останется холоденъ, онъ истины не увидитъ. Но если читатель прочитаетъ:

Когда пробилъ последній счастью часъ,

И, трепетный, уже въ последній разъ
Къ руке твоей устами прикоснулся.

Мой другъ, забыты мной следы минувшихъ летъ

Не спрашивай меня о томъ, чего ужъ нетъ,
Что было мне дано въ печаль и наслажденье.

Не спрашивай меня, говоритъ далее поэтъ, о моемъ прошедшемъ --

Ты слезы будешь лить, ты сердцемъ содрогнешься,

И ты моей любви, быть можетъ, ужаснешься,
Быть можетъ навсегда. -- Нетъ, милая моя,
Лишиться я боюсь последнихъ наслажденій,

Сегодня я люблю... сегодня счастливъ я!

Но ни счастія, ни любви въ этихъ стихахъ собственно не чувствуется. Чувствуется гармонія звука, изящная простота выраженій, непринужденная увлекательность слога, какъ во всемъ, что писалъ Пушкинъ. Тутъ любовь кажется не целію, а принадлежностію стихотворной красоты. Любовь не проникаетъ во все существо человека, а обращается въ числе другихъ въ рельефную тему художественнаго воспроизведенія. Горящій въ крови огонь желанія то гаснетъ, то воспламеняется, и возбуждаетъ только мгновенныя вспышки впечатлительной страсти. Онъ не можетъ понять ни смиренія, ни самоотверженія, ни безнадежности, ни безвыходной истомы, составляющихъ сущность глубокаго чувства, горестныхъ условій настоящей любви. Другое дело восторгъ передъ женской красотой, другое дело ядъ мучительной ревности и пылъ молодости. Въ нихъ не глубокость духовной преданности, самоотверженной, самозабывчивой, а снова пластическая сторона земнаго идеала. Тогда поэтъ воскликнетъ:

Поверь, не любишь ты, неопытный мечтатель
О если бы тебя, унылыхъ чувствъ искатель,

Когда бъ весь ядъ ея кипелъ въ твоей крови,
Когда бы въ долгіе часы безсонной ночи,
На ложе медленно терзаемый тоской,


Покровы жаркіе рыдая обнималъ
И сохнулъ въ бешенстве безплоднаго желанья.

И тутъ видна только страсть безумная, и минутная, и тутъ любви настоящей нетъ,-- и тутъ объясняется почему десять летъ спустя, поэтъ могъ сказать:

Каковъ я прежде былъ, таковъ я ныне я,

Вы знаете, друзья,
Могу ль на красоту взирать безъ умиленья
Безъ робкой нежности и тайнаго волненья.
Ужъ мало ли любовь играла въ жизни мной;

Въ обманчивыхъ сетяхъ, раскинутыхъ Кипридой,
И неисправленный стократною обидой,
Я новымъ идоламъ несу мои мольбы.

Изъ этихъ безпрерывныхъ начинаній, попытокъ, стремленій, изъ этой сердечной неусидчивости и долгой невозможности видеть въ жизни что нибудь кроме внешней поэзіи должна была являться неминуемая усталость, въ особенности при разочарованіяхъ, житейскихъ неудачахъ и грусти, врожденной каждому поэту. Самое задушевное, если не ошибаюсь, стихотвореніе Пушкина выражаетъ именно эту усталость.

Жизнь, зачемъ ты мне дана?
Иль зачемъ судьбою тайной
Ты на казнь осуждена?

Кто меня враждебной власть

Душу мне наполнилъ страстью,
Умъ сомненьемъ взволновалъ?

Цели нетъ передо мною,
Сердце пусто,-- празденъ умъ,

Однозвучный жизни шумъ.

Это стихотвореніе замечательно не только своимъ изяществомъ, искренностью грусти и отсутствіемъ картинъ, весьма редкимъ у Пушкина,-- но еще потому, что оно какъ будто служитъ исходной точкой Лермонтовской поэзіи. Читая эти стихи, такъ и кажется, что ихъ написалъ Лермонтовъ, и становится понятно, какое благодетельное вліяніе имелъ поэтъ учитель на геніальнаго своего ученика. Упоминая о страстности Пушкина, нельзя не напомнить объ его способности ненавидеть, хотя кроме случая, причинившаго ему смерть, онъ ни съ кемъ не враждовалъ. Но тутъ любопытно, что онъ самыя язвительныя, убійственно безпощадныя свои нападки прикрылъ псевдонимомъ. Пушкинъ прежде, выше всего уважалъ въ себе поэта, виделъ въ себе представителя достоинства поэзіи, и какъ только онъ замечалъ, что произведеніе его не соответствуетъ величавости его призванія, онъ скрывалъ свое имя. Такъ подъ первыми своими повестями, написанными слогомъ историческимъ подъ вліяніемъ Карамзина, и следовательно Мармонтеля, онъ подписалъ: Белкинъ; подъ печатными пощечинами, которыми онъ подчивалъ своихъ журнальныхъ критиковъ, онъ подписывался Косичкинъ. Имя Пушкина, какъ имя Кесаря, должно было оставаться неприкосновеннымъ отъ всякаго нареканія въ посредственности, или неуместности. Въ последствіи онъ своему имени пожертвовалъ собой. Светскимъ человекомъ онъ притворялся въ кругу людей, не понимавшихъ той художественной святыни, которой имъ былъ жрецомъ. Загнанный судьбою въ большой светъ, онъ, первый по дарованію, не хотелъ быть последнимъ по значенію; онъ требовалъ хоть равенства и отъ того писалъ свою родословную, подлаживаясь подъ аристократизмъ Байрона, нередко служившаго ему образцомъ, и на другомъ поприще поэтизировалъ значеніе большаго света, а между темъ все становился угрюмее и мрачнее, чему последнія его стихотворенія служатъ печальнымъ доказательствомъ. Быть можетъ, насъ спросятъ, какія же были его религіозныя и политическія убежденія? Отвечать легко... Поэзія, какъ и все въ его жизни. Безъ верованій поэтъ жить не можетъ, такъ какъ поэзія ни что иное, какъ отблескъ неземнаго въ земной красоте. Воспоминанія детства, сельское кладбище, уединенная церковь, молитва, покаяніе, надежда на примиреніе и возмездіе невольно шевелятъ поэтическое воображеніе, мало озабоченное сухими догматами и церковнымъ послушаніемъ. Когда Пушкинъ пересталъ быть подражателемъ Парни и Байрона, когда онъ сталъ отыскиватъ свою самостоятельность, онъ въ тоже время сделался религіознее, и углубляясь въ себя отъ міра внешняго, по свойствамъ своей природы, обратился къ поэтическимъ сторонамъ міра внутренняго. Всемъ известно, что онъ умеръ катъ христіанинъ. Въ политическомъ міре Пушкинъ требовалъ свободы и слова, свободы поэтической, какъ требуетъ ее человечество съ первыхъ дней созданія. Но онъ не искалъ путей къ этой недостижимой свободе, онъ даже сперва служить хотелъ, какъ все простые смертные, онъ хотелъ быть гусаромъ, потому что въ гусаре въ то время было что то особенное поэтическое, благодаря вероятно поэту Давыдову. Пушкинъ, увлеченный поэзіей войны, хотелъ непременно жечь порохъ на войне съ гусаромъ, и всегда стремился къ походной жизни, но это ему удалось только въ 29 году на короткое время въ Азіятской Турціи. Дядя его В. Л. Пушкинъ и Орловъ отсоветовали ему надеть гусарскій мундиръ. Онъ покорился, и оставилъ за собою исключительно тяжелое въ Россіи званіе поэта, но еще въ 1834 году писалъ своему отцу и командиру на Парнасе Давыдову:

Не удалось мне за тобою
При громе пушечномъ, въ огне

Среди житейскихъ битвъ, онъ жалелъ о битвахъ поэтическихъ, и менее для него опасныхъ. Политическая его исповедь выразилась въ одномъ стихе:

Свободною душой законъ благотворить.

Этой исповедью въ настоящее время никто, слава Богу, смущаться не станетъ. Но Пушкинъ, аристократъ, баричь, который ныне находился бы въ последнихъ рядахъ отсталыхъ консерваторовъ, долго слылъ человекомъ политически опаснымъ и скитался въ изгнаніи за несколько плохихъ шутокъ и несколько превосходныхъ сиховъ. Поэзія изгнанія отразилась благодетельно на его таланте, везде жаждущемъ поэзіи, и слегка тешила его самолюбіе. Въ то время онъ пользовался необыкновенною популярностью въ молодомъ поколеніи, всегда готовомъ протестовать, хотя бы и безъ логической последовательности, противъ действій власти. Когда покойный Императоръ разрешилъ Пушкину жить въ столицахъ, Пушкинъ не хотелъ быть неблагодарнымъ, не хотелъ быть и льстецомъ, что не согласовалось бы съ достоинствомъ поэта. Онъ зналъ, что много, много утратитъ онъ своей популярности, но не остановился и честно высказалъ свое чувство:

Нетъ я не льстецъ, когда Царю

Я смело чувства выражаю,
Языкомъ сердца говорю.

А далее:

Во мне почтилъ онъ вдохновенье,


Его хвалой не воспою?

Я льстецъ! нетъ, братья, льстецъ лукавъ:
Онъ горе на Царя накличетъ,

Одну лишь милость ограничитъ.

Онъ скажетъ: презирай народъ,
Гнети природы голосъ нежный;
Онъ скажетъ: просвещенья плодъ

А въ конце закончилъ:

Беда стране, где рабъ и льстецъ
Одни приближены къ престолу,
А небомъ избранный певецъ

Тутъ и долгъ признательности былъ исполненъ, и было спасено достоинство певца.

Съ возращеніемъ Пушкиина въ Петербургъ начинается вторая эпоха его поэтической деятельности, когда онъ все более и более сознательно приближался къ удовлетворенію всемъ требованіямъ искусства, и отъ умственной резвости, отъ дидактической описательности устремлялся овладеть условіями драмы.

Къ этой эпохе относятся все отрывки, о которыхъ упомянуто въ начале настоящей статьи. Талантъ Пушкина росъ независимо отъ дрязговъ столичнаго шума, быть можетъ отъ того, что онъ менее увлекался красотой наружной, и более испытывалъ силы своего внутренняго творчества. И тутъ, какъ и всегда, препятствія возбудили противодействіе. Нельзя не пожалеть, что Пушкинъ никогда не быхъ въ краяхъ истинно просвещенныхъ. Знакомство съ именитыми писателями, которыхъ онъ жадно бы слушалъ, какъ слушалъ Мицкевича, успокоительная среда умственной озабоченности, правильный ходъ образованія, споры художественные, пренія политическія, задачи научныя, все это въ живомъ движеніи слова, печати, личностей, действительности, конечно много еще могло бы придать ему новыхъ сведеній, округлило бы некоторыя угловатости его характера и успокоило бы несколько его жизненную неугомонность.

Но такъ, какъ онъ былъ, онъ все сделалъ, что могъ на пути, куда влекло его призваніе. Мы видимъ, какъ по природе ленивый и чувственный, воспитанный на удачу, безъ присмотра, окруженный постоянными искушеніями то хмельнаго разврата, то светской безцветности, онъ однако бережетъ свой божественный даръ, не преклоняетъ его ни передъ честолюбіемъ, ни передъ царской властью, ни передъ популярностью, ни передъ привязавностью, ни даже передъ опасеніемъ напрасно обезславить свою семейную жизнь. Въ поэзіи его религія и гражданственность. Въ достоинстве его поэтическаго имени вся жизнь его. Во имя поэзіи онъ сохраняетъ свято дружбу съ своими товарищами, съ своими собратьями; во имя поэзіи онъ ратуетъ и оскорбляетъ отступниковъ, и какъ робкій ученикъ благоговеетъ, до самой своей кончины, передъ своими руководителями и наставниками.

"Торжество Вакха", яркое какъ твореніе Рубенса, "Фавнъ и Пастушка", "Нереида", "Діонея", "Прозерпина". Слепая критика вопіетъ о матеріализме, не зная, что въ красоте матеріализма быть не можетъ, такъ какъ внушеніе понятія о красоте уже сближаетъ съ эстетическимъ духовнымъ міромъ. Всегда изящный въ выборе своихъ картинъ, Пушкинъ долженъ былъ естественно озаботиться изяществомъ своихъ красокъ, звучностью своей речи. Такъ выработалъ онъ русскій языкъ, довершивъ дело Ломоносова и Карамзина.

Сорокъ летъ уже прошло съ того времени, а языкъ Пушкина все остается его живымъ памятникомъ и лучшимъ образцомъ для современной письменности при всехъ ея попыткахъ усвоить научную иностранную терминологію. Фавны, Нереиды, Киприды и Аполлоны возвратились къ своимъ мраморамъ. Но языкъ русскій дышетъ и живетъ, могучій, полный, гордый, нежный и красноречивый, и живетъ благодаря Пушкину, его утвердившему. Этого одного уже достаточно для безсмертія поэта. Но главный государственный подвигъ Пушкина состоялъ въ томъ, что онъ двинулъ въ Россіи просвещеніе, что онъ образовалъ читающую публику, что онъ ввелъ въ жизнь понятіе объ искусстве и содействовалъ грамотности. Съ каждымъ днемъ станетъ понятнее, отъ чего онъ дорожилъ своимъ именемъ и своимъ деломъ. Онъ можетъ быть одинъ въ свое время сознавалъ что, какъ все редкіе избранники провиденія, онъ несетъ великую обязанность и не имеетъ права подчинить ее своей личности. Быть можетъ, когда, въ горькой насмешке, онъ гнушался своего сочинительскаго прозвища, въ душе его светлая гордость уже предугадывала сужденіе потомства. Эти минуты были только вспышками; Пушкинъ влачилъ жизнь измученную и печальную. Онъ былъ несчастливъ, какъ все люди, рожденные для другихъ, а не для себя. Онъ былъ несчастливъ отъ житейскихъ обидъ, отъ тупоумной зависти, отъ покушеній нечестивцевъ, хотевшихъ поругать его заветную святыню. Но еще несчастливее былъ онъ отъ того, что родился для горя, какъ все великіе художники, страдалъ неумолимой жаждой творчества, и ломалъ мраморныя изваянія, имъ же мастерски начатыя, и все чувствовалъ себя неудовлетвореннымъ и ничтожнымъ, не передъ другими, а передъ самимъ собою. Миѳологія уже давно объяснила намъ мученія художника. Чего хотелъ Прометей, стараясь похитить искру огня небеснаго? Онъ хотелъ похитить тайну жизни, тайну творчества, усвоивъ уже себе тайну подражанія. И съ того времени, гласитъ мудрая аллегорія, онъ прикованъ цепью къ скале, и орелъ ненасытимый грызетъ его обнаженное, кровью облитое сердце. Прошли тысячелетія. Весь строй общественный изменился. Не изменились лишь страданія художника. И до конца вековъ не изведутся Прометеи, стремящіеся за огнемъ небеснымъ. И будетъ всегда ихъ мучить стремленіе къ недостижимому; будутъ они вечно прикованы цепями къ скале безплодной, и будетъ орелъ обманутыхъ надеждъ терзать безъ устали ихъ обнаженное, кровью облитое сердце.